Наль Подольский - Время культурного бешенства

Погрузились мы в Колькин электромобиль и поехали. Приморское шоссе от Зеленогорска закрыто, но сталкер знал, как к Приморску подобраться проселками со стороны трассы «Скандинавия». Машину мы оставили в роще, а сами выбрались на скалистую гряду, с которой шоссе виднелось далеко внизу.

Настроили бинокли. Все, как говорил сталкер. Стоят на шоссе танки и всякая другая самоходная техника, часть танков поблизости от дороги на целине, и вокруг них суетятся военные. Для Карельского перешейка, где воинских частей и полигонов полно, картинка вполне будничная. Но меня вдруг забрало, как тогда, когда мы в первый раз пришли в зону, даже голова закружилась. Как говорится, измененное состояние сознания. Ведь я-то знаю, что внутри танков людей нет, а они движутся, хотя даже не у всех ведущие колеса вращаются. Движутся медленно, но неуклонно, и похоже, в сторону Петербурга. И от этой неуклонности пробирала такая жуть, что хотелось немедленно выпить.

Словно прочитав мои мысли, сталкер пояснил педантичным тоном:

— Они проходят с полкилометра в день, иногда чуть больше, иногда меньше.

Кроме нас, на холмах зевак было много, те, кто не за рулем, выпивали, потому как уже ноябрь и холодно. Военные на нас не обращали внимания, только вплотную к шоссе никого не подпускали.

Смотреть, собственно, было не на что, но мы все глазели и глазели, словно ждали чего-то, и никак не могли решиться уйти.

В городе мы с Колькой изрядно поддали, но исправить настроение не удалось. Ведь сначала нам подарили праздник, и вот он непонятно как превратился во что-то мрачное и пугающее.

Надо было бы, конечно, рассказать об этих делах Виконту, все, что связано с танками, он хорошо рассекает. Но он-то, как назло, пребывал в психушке. Он мужик импульсивный, без тормозов, может дров наломать, а ему именно теперь не нужны конфликты с законом. В общем, я решил пока ему ничего не рассказывать, подождать — сам не знаю чего.

Итак, вечером семнадцатого июля лета сто пятидесятого от сотворения «Черного квадрата» бывший заключенный по прозвищу Виконт вышел из вагона номер четыре Транссибирского экспресса. Он проследовал к ближайшему таксофону, из коего позвонил своему другу и соседу по лестничной площадке, художнику Марату К. Тот немедленно принялся готовить к приезду друга выпивку и закуску. Но Виконт не появился ни через час, ни через два, и вообще, в течение ночи. Утром Марат отправился на Московский вокзал и предпринял розыскные действия. В результате выяснилось следующее.

Не успев выйти на улицу, в здании вокзала Виконт встретил бывшего сослуживца, который, в отличие от Виконта, не демобилизовался, а остался на сверхсрочную. С тех пор он дослужился до прапорщика и теперь мирно коротал свой век, будучи начальником склада техники, подлежащей списанию.

Такую встречу нельзя было не отметить, и они тут же на вокзале зашли в ресторан. За выпивкой, после всяких «а помнишь», разговорились по душам, и Виконт спросил, не замечает ли прапорщик на своем складе со стороны железяк какого-нибудь озорства? Тот ответил, что замечает, но это секретная информация. К концу второй бутылки они поняли, что железо злоумышляет против вооруженных сил и Родину нужно спасать. Вскоре они оказались в вокзальной комендатуре, где парочку разлучили. Прапорщика увезли в его родную часть, а Виконт продолжал толковать начальнику патруля о коварстве железа и Малевича. Тот сказал, что сейчас придут специалисты, и в ожидании их Виконт захрапел за столом.

Утром он обнаружил себя в психиатрической больнице на Пряжке. Приветливые врачи ему объяснили, что он вовсе не сумасшедший, и вообще не больной, а ему просто нужно отдохнуть и адаптироваться к обстановке.

— Вы здесь отсутствовали два года. А за два года в жизни меняется многое. Вы с нами согласны?

— А отчего же не согласиться, — рассудительно отвечал Виконт, — в чужой монастырь со своим гондоном не ходят.

Адаптировался Виконт энергично. Дозвонился до Марата, и тот наладил снабжение сигаретами и спиртным. И главное, доставил все, что нужно для рисунков и живописи. Эти занятия в психушке всячески поощрялись, ибо на художественном рынке рисунки сумасшедших были ходовым товаром и продавались в специальных лавках по приличным ценам. Только вот желающих рисовать, даже и по рекомендации лечащего врача, почти не было.

Далее Виконт начал строить куры одной из медсестер, имевшей неосторожность бросить на него мимоходом короткий любопытный взгляд. Вскоре они подружились и во время ее ночных дежурств стали предаваться любовным утехам.

Следующий этап адаптации был не из простых — нужно было как-то подладиться к заведующей отделением. Рослая дама в возрасте, с усами и низким голосом, в прошлом военный врач, она сохранила армейскую выправку и привычку командовать, что давало Виконту надежду найти с ней общий язык. Держалась она неприступно, неустанно давая понять пациентам, что они для нее — не более чем объекты обработки. Но свои рисунки Виконт сдавал именно ей, и за это обстоятельство можно было зацепиться.

Однажды, складывая его картинки в папку, она недовольно заметила:

— Толку с вас никакого. Вы профессионал. Выдавать ваши картинки за рисунки сумасшедшего может только сумасшедший.

Виконт позволил себе короткий смешок, вытянулся по стойке «смирно» и ответил уставной формулой:

— Виноват, исправлюсь! Разрешите идти?

— Идите, — на ее суровом лице мелькнуло подобие улыбки.

Через неделю, когда он принес уже вполне сумасшедшие рисунки, она произнесла одобрительно:

— Ничего, ничего… вижу, рука пошла. Побольше бы таких пациентов. А то раз-два и обчелся.

— Разрешите вопрос, товарищ заведующая отделением? — вытянулся Виконт.

— Разрешаю. Только зовут меня, между прочим, Мария Федоровна.

— Слушаюсь, Мария Федоровна! Я вот одного не пойму: в лагере художников много, а в психушке — почти нет. А по моим наблюдениям, среди художников, наоборот — сумасшедших много, а преступников нет. Как это объяснить?

— Тонкое замечание, — она улыбнулась вполне по-домашнему, — попробую этот вопрос обдумать.

Результат обдумывания проявился через несколько дней:

— А скажите, больной… хотя какой вы больной, — она даже рукой махнула, — как вас там… Виктор? Отчего бы вам не написать мой портрет? Маслом?

— Почту за честь, Мария Федоровна, — гаркнул Виконт.

Время для сеансов она назначала разное, сообразуясь с графиком своих дежурств. Относительно стилистики никаких условий не ставила, и это Виконту понравилось. Но здесь важно было не промазать, в глубине души — чего она хочет? Наконец его осенило: она должна получить в портрете то, чего у нее не было в жизни — крупицу нежности. Значит, никакого футуризма, кубизма и прочего авангарда. И без позапрошлых веков. Он стал писать спокойно, по-человечески, держа в памяти женские портреты Сомова. Конечно, модель здесь погрубее сомовских, но он знал, как это обыграть.