Иван Охлобыстин - Улисс [litres]

Вот на такие или подобные им мысли были способны навести холодные, липкие сумерки, навалившиеся из-за леса, окружавшего поселок со всех сторон.

Павел и Елизавета грелись на деревянной скамье у печки и смотрели на огонь.

– Мамы не стало, когда мне было двенадцать, а папы – когда стукнуло пятьдесят. Последние двадцать лет он безвылазно прожил здесь, – меланхолично рассказывал Павел и, помолчав, внезапно предложил: – Хотите, кое-что покажу?

– Даже и не знаю, как ответить. От твоего вина голова кружится, – смущенно призналась Елизавета, незаметно для себя перескочив на «ты».

Павел, думая об отце, этого не заметил. Раскрыл дверцу книжного шкафа.

– От самогона. И не моего, а отцовского, – сказал вскользь. И совсем с другой интонацией: – Здесь десять книг, которые он написал.

– Можно взглянуть? – деликатно попросила Бородина.

– Глядите что хотите.

Калугин достал одну из книг и передал гостье.

– Но, боюсь, прочесть не получится. Там одни схемы. Это механика. Представьте себе: жить двадцать лет на краю приема мобильной связи, через лес и два поля ходить за продуктами, ничего не слышать, кроме голосов соседей по выходным, стирать белье руками в тазу на кухне, собирать и солить на зиму грибы, гнать из яблок самогон и писать книги по механике, которые никто не прочтет.

– Почему? – удивилась гостья.

– Потому что весь тираж в подвале лежит. Я случайно обнаружил, – горько сказал Калугин. – Штук по двадцать в каждой куче не хватает, раздарил, наверное, или сжег. На него это очень похоже. Топить печку своими книгами – какой дикий кураж.

– Каким он был? – осторожно спросила Елизавета.

– Вы можете не понять меня, но довольно долго я считал, что мой папа – Бог! В прямом смысле Бог, без аллегорий. Однажды я задумался и понял, что я хотел бы верить в Бога, который похож на моего отца. Это при том, что мы вечно ссорились. Но более подходящей человеческой натуры, если бы Бог решил погостить среди людей, более колоритной и спорной натуры не найти. Жаль, что папа оказался не Богом.

– Как это ты понял? – наивно спросила Лиза.

– Он умер, – ответил Павел.

– Бог может все, – заговорщицки улыбнулась она.

– О как завернула! – весело переключился Калугин и потер ладонями виски: – Глубоко, даже слишком…

– Так самогон ведь! Так что со стихами? – усмехнулась Елизавета.

– Со стихами все отлично! – уверил ее Павел. – Стихи люблю. Не все, но лучшие. Например, Осип Мандельштам. В седьмом классе выучил:

– «В кустах игрушечные волки глазами страшными глядят», – закончила за него Елизавета и призналась: – Это первое стихотворение, которое я выучила в пять лет. Мне папа посоветовал. Мы тогда жили в военном городке под Томском. Там волшебные зимы! Через лес ночью сверкали огоньки проходящего мимо поезда. И мама с бабушкой варили сахар в молоке. К праздникам.

– У меня прабабушка тоже варила, – признался Павел.

– Прабабушка?! – не поверила женщина.

– Прабабушка. Мама бабушки. Ей семьдесят пять было. Софья Филипповна. Из купеческих. Спина прямая, платочек шелковый на шее. Очень моего отца не любила, – рассказал Калугин. – Считала, что он ее любимую внучку погубит.

– Получается, ошибалась прабабушка! – заметила Елизавета.

– Нет, не ошибалась, – покачал головой Павел. – В день, когда мама погибла, папа должен был быть за рулем, но он выпил по случаю своего нового назначения. Честно говоря, семьянин он был никакой.

– Так и ты такой же, – напомнила Лиза. – Судя по твоим рассказам про свою семейную жизнь.

– Я преувеличивал, – улыбнулся Павел.

– Мужчинам это свойственно.

– Преувеличение или эгоизм?

– И то и другое, – мягко сказала Елизавета.

Калугин взял ее за руку и хотел было что-то сказать, как в дверь кто-то оглушительно застучал кулаком.

– Кто же это так ломится на ночь глядя? – сердито поднялся с места хозяин дома.

На пороге стоял Андрей Васильевич Мокрецов с головой льва в руках. Морду покойного хищника обезобразил неестественный оскал, отчего хищник выглядел несчастным.

– Вот! – торжественно вручило голову льва трезвое «ответственное лицо» остолбеневшему от неожиданности Павлу. – Лев – настоящий! Из благодарности за спасение! Обмоем?!

– Вы что, издеваетесь?! – возмутился Калугин и сунул голову льва обратно Мокрецову.

– Почему издеваюсь?! – оскорбилось «ответственное лицо». – Преисполнен благодарности! За спасение. Раньше лев в бухгалтерии висел, потом мне отдали. Выцвел немного. Напротив окна висел. Этот лев наш. Здесь умер. Своей смертью, от старости.

– Не сердите меня, – угрожающее попросил Павел. – Несите льва, откуда взяли, и больше чтобы я вас близко не видел. Я человек вспыльчивый. Потом сам переживать буду.

Андрей Васильевич уловил недовольство в голосе хозяина, понятливо кивнул и побрел прочь.

– Что-то случилось? – встретила вопросом Елизавета, когда Павел вернулся.

– Дурдом какой-то! – воскликнул тот. – «Ответственное лицо» львиную башку приносило. Чем тут люди живут?!

– Пойду я, наверное? – поднялась с места женщина. – Поздно уже. Лягу пораньше. За завтра нужно все отчеты закончить.

– Подождите! – остановил ее хозяин. – Хочу похвалиться напоследок. Я часы собрал.

– Те самые? С мелодией? – заинтересовалась Елизавета. – Про которые рассказывали? – она опять перешла на «вы».

– Те самые, – подтвердил Павел, поднимая с пола ящик и устраивая его на столе. – Удивительное дело: думал годы уйдут, а собрал за час. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что вся проблема заключалась в ее отсутствии.

– Отсутствии? – не поняла женщина.

– Часы не были сломаны. Их кто-то до меня уже собирал. Даже заменил несколько незначительных деталей на новые. Специально выточенные. А потом этот кто-то аккуратно разобрал уже работающий механизм на три составные части. Хотя в сопроводительных документах ничего подобного не упоминалось.

Павел с любовью провел ладонью по крышке ящика.

Он любил саму философию времени – того, что нельзя потрогать, но что казалось ему самым важным в жизни людей. Любил философию часов. Он видел абсолютное различие между электронным и механическим циферблатами. В самом концепте, в самом принципе и устройстве разных часовых механизмов. Житейское событие могло происходить, когда стрелки указывали на четверть первого или на экране высвечивалось 12:15. И между этими вариантами скрывалась Вселенная, населенная красивыми и страдающими от своего совершенства людьми. Его волновал сам незримый контакт кончика секундной стрелки со следующим мгновением в его волновой форме. «Чудо!» – про себя восклицал Павел. Воскрешая тот или иной часовой механизм, он чувствовал себя волшебником.