Эмил Манов - Избранное

Когда мы наконец вышли за железные ворота, толпа родственников и встречающих уже поредела. Несколько парней поздравили нас со счастливым событием, пожали нам руки и посоветовали поспешить, чтобы успеть на вечерний поезд. Мы поблагодарили, вскинули на плечи свои вещички и пустились в путь с радостно бьющимися сердцами, уверенные, что наутро будем в Софии, дома.

Но дело повернулось по-другому. На городской площади мы встретили батю Ивана, старшину политзаключенных в нашей тюрьме, с которым расстались за несколько часов до этого. Он был местный, один из руководителей городской партийной организации, и погорел всего два месяца назад — его не успели даже судить. Именно он, раскинув руки, загородил нам дорогу своей широкой медвежеватой фигурой, сыграв таким образом роль судьбы.

— Куда это вы так разлетелись?.. На вокзал? Поездов нету. — Он потянул нас в сторону с проезжей части, понизил голос. — Лучше отложите отъезд до завтра. Легионеры шныряют вокруг вокзала, как бы чего не натворили. Говорят, под дневной поезд они пытались подсунуть адскую машину…

Мы заупрямились. Нам до смерти хотелось поскорей обнять своих близких. Этого дня мы ждали почти три года, так что опасения бати Ивана не произвели на нас должного впечатления.

— Нам здесь приткнуться негде, — добавил я.

— Насчет этого не беспокойся, — ответил батя Иван. — Я вас не отпускаю, и точка. А квартиру подыщем.

Он почесал поседевший ежик волос на голове, задумался, посмотрел раз-другой на девушку, стоявшую поодаль. Она была с ним, когда мы его встретили, и я решил, что это его дочь. Пока мы разговаривали с батей Иваном, она нас разглядывала, но, казалось, без особого интереса. Ее смуглое лицо, слегка удлиненное и с ямочкой на подбородке, таило в себе и обаяние красоты, и вместе с тем какую-то холодную и недоступную замкнутость человека, привыкшего молчать. Черные сросшиеся брови усиливали это впечатление.

— Ваня, подойди сюда, — позвал ее батя Иван. — Познакомься с моими товарищами. — Девушка подала нам руку, не назвав себя и не улыбнувшись. — Скажи, куда бы устроить их переночевать? Может, к Чакырчии?

— Туда я отвела троих, больше нету места, — ответила Ваня неожиданно певучим голосом, не вязавшимся с ее строгим, бесстрастным видом.

— Тогда забирай их к себе.

— Ты же знаешь, батя Иван…

— Знаю, велика важность! — рассмеялся батя Иван. — У тебя уже есть одна гостья. Вот вас и будет две пары, может, чью-то свадьбу сыграем… Ну, ну, не хмурься, а то ребятки наши стеснительные.

Подобие улыбки скользнуло по Ваниному лицу, она кивнула. Мы тоже капитулировали.

— Отведешь товарищей и обратно ко мне, — наказал девушке батя Иван. — Найдешь меня у Доневых.

— Хорошо, — сказала Ваня.

Мы покорно последовали за ней. Когда мы дошли до места, сумерки сгустились, и над темным горбом Балкан мерцали три хорошо знакомые мне желтые звезды — я насмотрелся на них из окна своей камеры. Ванина квартира находилась в нижнем конце города, возле казарм. Наша хозяйка, как оказалось, жила совсем одна в чердачной комнате, которую можно было назвать комнатой только при наличии богатого воображения. Это была попросту голубятня с косо срезанным потолком и побеленными опорными балками, с одностворчатым оконцем, выходящим на крышу. В это оконце вряд ли можно было просунуть голову. Житейские удобства исчерпывались топчаном на железных ножках, столиком, покрытым толстой синей бумагой, и двумя расшатанными стульями. Вся Ванина одежда умещалась на самодельной вешалке, утыканной гвоздями, а на чисто вымытом полу, кое-где подгнившем и просевшем, не было даже лоскутного половичка. В Софии я тоже вырос на чердаке и хорошо знал уродливый лик бедности, но такой бедности, как Ванина, я не видел.

Я положил узел и пальто на пол у двери, посмотрел на Данаила. А он — на меня. Ваня по-своему истолковала наше смущение:

— Насчет постели, товарищи, не беспокойтесь. Что-нибудь придумаем.

Она вышла. Данаил все еще держал вещи в руках.

— Слушай, браток, давай смотаемся, — сказал он. — Я не могу, честное слово… Мы только стесним девушку.

— Не стоит, а то над нами будут смеяться, — сказал я как мог мягче, боясь, что он заартачится. — Батя Иван упомянул еще об одной гостье. Значит, Ваня не будет стесняться, и мы тоже.

Вскоре Ваня вернулась. Она притащила тощий соломенный тюфяк и кусок старого зеленоватого бархата, вытертого и выцветшего, вероятно, отслужившего долгую службу, прежде чем его засунули в чулан. Ваня развернула тюфяк за дверью, где потолок спускался до самого пола, застелила его бархатом и, довольная, выпрямилась.

— Это хозяйка мне услужила, — объяснила она. — Как видите, царское ложе. Правда, тесновато вам будет…

Ваня в первый раз улыбнулась по-настоящему, и у меня дух захватило от ее улыбки. Девушка преобразилась. Как будто скрытый в ее душе источник света вырвался, сверкая, наружу, как будто разом распахнулись невидимые окна, и солнце и воздух буйной волной хлынули в голубятню. Я заметил, что Данаил был потрясен еще сильней меня — он вдруг засуетился и полез в карман за сигаретами.

Мы молчали, и Ванина улыбка погасла так быстро, что я засомневался, появлялась ли она вообще. Теперь она смотрела на нас с холодным удивлением.

— Вам будет не очень удобно, — промолвила она, — но ничего другого я не могу вам предложить.

Теперь пришла наша очередь удивляться. Эта девушка положительно не знала ни себя, ни других. Я подумал, что, верно, он жила очень одиноко и потому так держится. Данаил постарался убедить ее, что постель не имеет для нас никакого значения, что нам случалось спать и на голом цементе и что мы спокойно могли бы переночевать на вокзале и не создавать ей лишних неудобств.

Ваня только махнула рукой и надменно прикрыла глаза, словно его уверения не заслуживали ответа. Данаил умолк и смущенно улыбнулся. Это было уж совсем необычным явлением, потому что если Данаил забирал что-то себе в голову, то не так-то легко сдавался. Кроме того, пренебрежительного к себе отношения он не прощал никому… Однажды в тюрьме он о чем-то спросил главного надзирателя, — кажется, в дирекции задержали его письмо. Главный заговорился с одним из подчиненных и не ответил. Это случилось во дворе, во время прогулки заключенных. Данаил повторил вопрос в самой вежливой форме, а тот опять не ответил и даже поморщился, словно около его носа гудел слепень. Тогда Данаил схватил его за плечо, крутанул на девяносто градусов и произнес сквозь зубы, но так отчетливо, что его слышали все заключенные, находившиеся на прогулке: «Я тебя спрашиваю, болван!» Главный долго глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег одним рывком удочки, а Данаил смотрел на него с невыразимым наслаждением, и его светлые глаза были глазами разбойника, который колеблется — пощадить ему свою жертву или прикончить… Разумеется, его бросили в карцер, а нам, в силу общей ответственности, сократили прогулку на полчаса, пока Данаил расплачивался за свою неразумную гордость. На двадцатый день он вышел из карцера сильно похудевший. Товарищи отругали его за безрассудный поступок. Он извинился и, видимо, раскаялся. К несчастью, он тут же встретил в коридоре своего мучителя и — прошествовал мимо него, заложив руки в карманы и насвистывая мелодию из «Кавалерии рустикана». Опять карцер, на этот раз на неделю. Потом то же самое в третий раз… Не знаю, чем кончилось бы это состязание между здоровьем Данаила и самолюбием тюремщика, если бы товарищи не пригрозили нашему Орфею, что попросят перевести его к уголовникам. Он был вынужден пойти на компромисс: заменил «Кавалерию рустикана» куда более современным маршем Буденного. Тюремщики оставили его в покое, сделав вид, что они удовлетворены. А может быть, им понравился марш…