Эмил Манов - Избранное

В тот вечер Ваня ушла ночевать к приятельнице-ткачихе, оставив свою комнатку на чердаке в наше полное распоряжение до самого нашего отъезда. Мы остались одни с Данаилом. Когда пришло время спать, между нами возник небольшой спор: он настаивал, чтобы я лег на Ванину кровать, не желал слушать мои возражения. Поскольку упрямство было привилегией не одного только Данаила, дело дошло до жребия. Ванина кровать выпала ему. Он, однако, пренебрег «перстом судьбы», вытянулся во весь рост на соломенном тюфяке и погрозил мне кулаком: попробуй, мол, сунься! Мне пришлось уступить… Если бы я понял его душевное состояние тогда, как я понимаю его теперь, после стольких лет, я бы вообще не стал упорствовать. Но тогда мы не обменялись больше ни словом. Он не любил говорить о себе, ну, а я был слишком молод и мне была недоступна возвышенная логика его чувств.

Следующие два дня мы виделись с Ваней только случайно в городе или в общественной столовой, где обедали и ужинали. Она уже не была членом нашей группы — ее отозвали на работу в городской комитет РМС. Ваня приходила в столовую в окружении молодежи, и мы обнаружили, что ребята и девушки хорошо знают ее и уважают. Они толпились вокруг нее, а она вела деловые разговоры, то улыбаясь, то серьезно и строго. Я видел, как она вся светится и излучает энергию, словно кусочек радия. Однако что бы она ни делала, глаза ее искали Данаила, и, обнаружив его, она становилась еще оживленней и энергичней. Если она не сразу подходила к нам, Данаил с присущей ему грубоватой непосредственностью шел и вытаскивал ее из кольца молодежи. Приводил за руку к нашему столику.

— Пусти меня, это посягательство на мою свободу, — протестовала Ваня, впрочем, не очень настойчиво.

— Это он виноват, — кивал Данаил на меня. — Я от него от первого узнал, что человек не свободен от общества, в котором он живет. Так что смирись.

— Вот уж не думала, что историческим материализмом можно оправдывать тиранию, — смеялась Ваня. — Там меня ждут.

— И мы тебя ждем, — отвечал Данаил невозмутимо. — В конце концов у нас на тебя больше прав, чем у этой ребятни.

— Каких еще прав? Да кто вы такие?

— Недоучившийся скульптор и такой же физик, который в данный момент исследует агрегатное состояние супа.

Они перебрасывались репликами, а я глотал суп, чувствуя себя третьим лишним. Но не решался оставить их одних — они бы на меня рассердились. Им было приятно играть в эту игру, как приятно всякое предвкушение счастья. Они еще не положили себе в рот ложечку малинового варенья (мое любимое, потому оно и пришло мне в голову) и сейчас глотали слюнки и переваривали свой собственный желудочный сок. Сравнение весьма натуралистическое, оно возмутило бы всякого поэта, зато вполне точное.

То были дни опьянения — свободой, верой в будущее, молодостью — и нашей, и всей страны. А для Данаила с Ваней — еще и вечным и всегда неповторимым рождением любви. (Теперь, двадцать лет спустя, я знаю наверное, что такое слияние личного счастья с общей радостью, света в твоей душе с сиянием солнца — явление такое же редкостное, как рождение гения. Ведь даже самые светлые часы в жизни человека обычно содержат в себе ядовитое семечко. И случается, это семечко прорастает, а потом с годами выпускает побеги сомнения, чтобы бросить тень на самое воспоминание о счастье…)

Данаил и Ваня не сомневались ни в чем. В своих чувствах они были еще дети, к тому же те дни были днями страстной веры в человеческие возможности, веры, часто пренебрегающей границами так называемого здравого смысла… Впрочем, теперь мне кажется, что ближе к здравому смыслу была тогда Ваня, а ядовитое семечко, если оно вообще существовало, было заложено в Данаиле.

Была середина сентября. Я отправился к бате Ивану и шутливо принялся его убеждать, что раз власть в городе уже укрепилась, фашистов упрятали в тихое местечко, где не дует, и все фасады и ограды домов сплошь залеплены лозунгами, значит, больше нет необходимости задерживать наш отъезд. Батя Иван согласился, благословил нас и… отложил наш отъезд еще на денек-другой. Так легко он не выпускал свою добычу.

В тот же день нам довелось наконец пальнуть из наших «берретт». Меня с Данаилом и с одним бывшим партизаном, безусым парнем по прозвищу Страшила, послали арестовать торговца, бывшего представителя немецкой фирмы швейных машин, на которого пало подозрение в том, что он сотрудничал с гестапо и выдавал наших людей полиции.

Это произошло поздним вечером. Когда Страшила пришел за нами на голубятню, Ваня была у нас в гостях и тоже захотела пойти с нами.

Торговец жил в верхнем конце города, вблизи от виноградников, в красивой двухэтажной вилле. По совету Страшилы, мы пошли пешком, чтобы не поднимать лишнего шума. Однако шум подняла во дворе виллы громадная овчарка. Как мы ни старались ее усмирить, как ни отгоняли ее, она рвалась с цепи, заливаясь свирепым хриплым лаем. В верхнем этаже виллы засветилось окно, там мелькнула чья-то тень. В тот же миг свет погас.

— Живей! — скомандовал Страшила.

Ваня с Данаилом побежали за дом, а мы со Страшилой нажали кнопку звонка у входной двери. Вместо ответа над нашими головами грохнули два выстрела. Мы прижались к двери. Страшила дал вверх очередь из автомата, а я пальнул из своего бухала — больше для храбрости, потому что не видел цели и вообще ничего не видел. В следующий миг выстрелы раздались за виллой. Мы со Страшилой бросились туда.

Ваня и Данаил уже вели перед собой арестованного — рослого мужчину в разорванной на груди рубашке и в пижамных штанах. Он пытался бежать через одно из задних окон. Левую руку он держал поднятой вверх, правая повисла: он был ранен в плечо, но молчал, ни разу не охнул. Его крупное лицо было бледным и застывшим.

— Надо осмотреть дом, — сказал Данаил. — Может быть, там есть еще кто-то.

— А ну, давай ключи! — приказал Страшила.

Арестованный медленно поднял голову.

— Ключи наверху, на моем письменном столе, — сказал он сипло. — В доме никого нет.

— Посмотрим… Где твоя семья?

— Не здесь.

— Принимаю решение, — по-командирски отрубил Страшила. — Я его отведу, а вы обыщите виллу. И дождетесь меня.

Так и вышло. Мы с Данаилом залезли в дом через открытое окно. Зажгли свет во всех комнатах, нашли ключи и открыли дверь Ване.

В доме действительно никого не было, в подвале — тоже. Не нашли мы и никаких важных документов, хотя сдвинули с места мебель и простучали стены, как это делалось в прочитанных нами детективных романах.

— Этот тип, раз он гестаповец, не так глуп, чтобы оставить улики против себя, — глубокомысленно сказал Данаил.

— Точно, — согласился я. — Опасная птица.

Как только не подшучивают над нами иногда здравый смысл и железная логика… Позднее мы узнали, что «опасная птица» был действительно разбогатевшим во время войны спекулянтом, но что его гестаповско-полицейская деятельность так и не могла быть доказана. Больше того — на суд явились родственники политзаключенных свидетельствовать в его пользу: он был англофилом и давал им продукты и деньги, зная, к кому они попадут. Сам он заявил, что стрелял не в нас, а в воздух, чтобы припугнуть нас и бежать: он подумал, что для буржуазии настала варфоломеевская ночь. Все же его осудили на два года — из-за стрельбы…