Эмил Манов - Избранное

С Данаилом не случилось ничего страшного. Он жив и здоров, только детей у него нет. Он работает в своей мастерской, и ваяние — неизменный, подлинный смысл его бытия, но чего-то ему недостает, может быть, именно способности смотреть на вещи широко и непредубежденно — способности, без которой нет большого искусства. Я не думаю, что история с Ваней — единственная причина его неудач или его зарока не жениться. И все же эта история, которая для меня была только неприятным эпизодом, для него значила гораздо больше… Может быть, беда его в том, что он смотрит на мир глазами впечатлительного художника, а не философа-историка.

Что касается самой Вани, в первые годы после революции я часто о ней вспоминал, и чем больше времени проходило, тем больше утверждался в мысли, что Данаил осудил ее чересчур строго — почти так же строго, как она осудила своих родителей. Трудно, шагая по грязной дороге, остаться в чистой обуви. И, наконец, бывают в жизни человека минуты, когда в нем вспыхивают страсти, неожиданные для него самого, когда он перестает владеть собой и совершает то, что потом покажется ему невероятным. У Вани было тяжелое и безрадостное детство, и она как-то вдруг, без всякой подготовки, попала из серого ада нищеты в удобный, красочный и благоуханный рай того буржуазного дома…

Но Данаил так и не согласился с моими доводами. Он продолжает думать, что взрыв подобных страстей имеет более серьезные причины и еще более серьезные последствия и что при нормальных условиях и благоприятном стечении обстоятельств эти страсти превращаются в главный мотив поведения. В этом мотиве, древнем и живучем, как корни пырея, он видит корни зла.

Что ж, каждый смотрит на мир сквозь свою собственную призму. Двух одинаковых призм нету.

Перевод Т. Рузской.

«Теперь, когда мы твердо установили, что характер Матильды совершенно немыслим в наш столь же благоразумный, сколь и добродетельный век, я уже не так буду бояться прогневить читателя, продолжая свой рассказ о безрассудствах этой прелестной девушки».

Архитектор Светозар Стойков торопился на работу. Белое морозное утро обдавало его лицо снежной пылью, ледяной воздух щипал ноздри. Но он не чувствовал холода. Перед входом в старенькое трехэтажное здание, где помещалась проектная организация, он на минуту остановился, расстегнул пальто, а потом взбежал по узким каменным ступеням на второй этаж, не касаясь рукой перил. Нетерпеливо толкнул дверь своего рабочего кабинета.

В кабинете было светло и чисто. Снег, заваливший за ночь карнизы двух окон и облепивший на треть их стекла, бросал мягкие отсветы на предметы. Теплая тишина заполняла небольшую продолговатую комнату. В такие утра, прежде чем приступить к работе, Стойков имел обыкновение постоять несколько минут возле батареи и погреть руки, чувствуя, как теплый воздух щекочет лицо и шею. В эти минуты он сосредотачивался и перебирал в уме все, что нужно сделать за день, — акклиматизировался, как он сам любил говорить. Затем он осматривал один за другим цветные карандаши, торчавшие пучком в глиняном кувшинчике на рабочем столе, старательно чинил затупившиеся, а линейки, циркули, пузырек с тушью и прочее располагал так, чтобы можно было брать все, что нужно, не глядя. Так он начинал свой трудовой день, и привычный ритуал приготовления к нему доставлял не меньшее удовольствие, чем сама работа.

В этот раз Светозар Стойков не встал возле батареи и даже не снял пальто. Только сдвинул шапку на затылок и склонился над своим рабочим столом. На столе лежал развернутый чертеж — эскиз шестиэтажного здания. Это должна была быть массивная постройка, предназначенная для государственного учреждения, с двумя большими сводчатыми порталами и легкой красивой колоннадой в верхней части фасада — проект, над которым он долго трудился.

Все чертежи были готовы и лежали, аккуратно сложенные по порядку, в большой твердой папке на шкафу. Накануне вечером Стойков закончил последний — эскиз спроектированного им здания. Это была самая любимая часть работы — «увидеть» свою идею прежде, чем она будет воплощена в кирпиче, камне и штукатурке. С волнением очертил он площадь перед зданием, нанес зеленые газоны и большие шары древесных крон, чтобы оно «смотрело веселей». В порыве радости, которую всегда испытывает человек, закончив дело, даже набросал несколько воздушных облачков над крышей. Он что-то насвистывал, а рука свободно и увлеченно водила карандашом. Но когда он нанес последний штрих и нетерпеливо прикрепил эскиз к деревянному подрамнику, чтобы посмотреть на него еще раз, с расстояния, что-то его смутило. Ему показалось, что фасад слишком много «весит», что в пропорциях есть какая-то ошибка. Отчего создавалось такое впечатление? Где таилась ошибка? В высоте гранитного цоколя или в частоте и толщине колонн? А может быть, недостаточна высота этажей? Он не мог ответить, но это ощущение погрешности в проекте омрачило его радость. Он вернулся домой в дурном настроении. И в постели не успокоился. Накрученная пружина его мысли не давала ему покоя всю ночь, и он заснул только на рассвете.

Теперь он опять стоял над этим эскизом. Голубая жилка на его высоком лбу вздулась. Он беспокойно ощупывал взглядом здание, останавливался подолгу на каждой детали, отступал назад, чтобы охватить общий вид. Напрасно. Ошибку словно кто заколдовал — он был не в силах ее обнаружить. Этим утром надо было представить проект архитектору Стефанову, начальнику мастерской, и с его благословения отправить в министерство. Сегодня был последний срок.

Капля пота скатилась по виску Светозара Стойкова, и он наконец решил снять пальто и шапку. Пока он натягивал серый рабочий халат, дверь приоткрылась. В комнату всунулась смеющаяся краснощекая голова с буйным, припорошенным снегом чубом.

— Доброе утро, начальство!

— Здорово, Асен. Заходи.

В дверях встал во весь рост архитектор Асен Колев — здоровенный мужчина лет тридцати пяти — тридцати шести в синих спортивных брюках и коричневом дубленом полушубке. Колев был коллегой и близким другом Светозара Стойкова, хотя они были совершенно разные люди, и по внешности и по характерам. Тонкие черты лица Стойкова, всегда озаренные затаенным пламенем его черных, слегка запавших глаз, высокая подвижная фигура, длинные изящные пальцы — пальцы пианиста или художника — говорили о беспокойной, нервной натуре, наделенной живым воображением. Принахмуренные брови и две неожиданно строгие складки по углам рта указывали на склонность к замкнутой, недоступной другим жизни. Характер, над которым разум и сердце властвуют с одинаковой силой и часто оспаривают друг у друга свои права. У румяного широколицего Колева наоборот — все было грубовато и крепко сбито, словно установилось раз и навсегда, каждое движение было спокойным и уверенным, а в серых глазах и улыбке светилась широкая беспечная душа и чувствовалось какое-то пренебрежение ко всему мелкому в мире: к людям маленького росточка, к мелким неприятностям и мыслям, к мелочным поступкам.