Эмил Манов - Избранное

Вилла была новая, обставленная с большой роскошью. В нижнем этаже размещались огромный холл, детская и служебные помещения, а наверху — спальня, кабинет и комната для гостей. Дубовые панели на стенах, современная мягкая мебель, светильники и персидские ковры, картины и безделушки — все убранство было изысканным и щедрым, так что даже Данаилу не к чему было придраться. Что же до нас с Ваней, мы изумленно глазели на все это великолепие, как будто перед нашими глазами неожиданно зажглась волшебная лампа Аладдина.

Я невольно приметил, что Ваня, которая всегда вела себя очень активно во время наших операций, на этот раз не стала участвовать в обыске. Сначала она ходила за нами из комнаты в комнату и смотрела, как мы отодвигаем мебель от стен и снимаем картины в надежде обнаружить секретный сейф, как переворачиваем матрасы и роемся в гардеробах. Потом мы спустились в подвал, а она осталась в холле. Когда мы вернулись, мы застали ее в странной позе: она стояла, опершись о стену возле широкого, как витрина, окна и напряженно смотрела в пространство, сжимая ворот своего ветхого зимнего пальто. Губы ее были полураскрыты, лицо — бледное и расстроенное, словно она только что видела что-то страшное.

Когда мы вошли, она очнулась. Выпрямилась и опустила руку, но ничего нам не сказала. Наверное, очень устала от событий этого дня. Мы с Данаилом тоже устали и поспешили расположиться возле большого камина, облицованного грубо отесанным зеленоватым мрамором.

— Ваня, иди отдохни, — сказал Данаил, придвигая к себе еще одно кресло.

— Я не хочу садиться, — ответила Ваня.

— Боишься, что под креслом мина? — засмеялся Данаил.

Ваня только покачала головой все с тем же боязливым и недоверчивым выражением в глазах. Она осторожно пересекла холл, словно ступая по битому стеклу, а не по мягкому ковру, подошла к нам и неуверенно прислонилась к Данаилову креслу. Мне показалось, будто она боится до него дотронуться.

— Как жили люди, — промолвила она тихо. — Просто не верится.

— Вот те на! — сказал я. — Разве ты не знала, что некоторые так живут?

— Знала, конечно, — задумчиво улыбнулась Ваня.

Она загляделась на статуэтку, стоявшую на каминной полке. Это была Диана из белого мрамора, с луком в руке, с обнаженной грудью и классическими ниспадающими складками. Ваня приблизилась, чтобы получше ее рассмотреть. Данаил встал, взял статуэтку и подбросил на ладони.

— Уронишь! — вскрикнула Ваня.

Данаил рассмеялся.

— Туда ей и дорога! Единственная безвкусная вещь в этом холле… Вы только посмотрите на эти прелестные пейзажи на стенах, а потом вот на это убожество. Какой-то сластолюбец бездарно пошутил, а наш богатей принял его шутку за произведение искусства.

И он с легким стуком поставил каменную Диану на место.

Мне тоже не понравилась статуэтка, но я не стал высказывать своего мнения, потому что плохо разбирался в скульптуре. А Ваня продолжала смотреть на обруганную богиню охоты, и я заметил, как в ее темных глазах появилось что-то твердое и холодное. Не отрывая глаз от статуэтки, она произнесла медленно:

— А мне она нравится.

Данаил посмотрел на нее с недоумением. Видимо, его задели не столько слова Вани, сколько эта холодная твердость в ее голосе. Он даже сделал невольно движение рукой, словно хотел ее остановить, удержать от неразумного поступка.

— Ты шутишь, да?

— Нет, — сказала Ваня. — Что плохого ты в ней нашел? Она красивая.

Светлые глаза Данаила еще раз остановились на статуэтке, но больше он ничего не сказал. Зажег сигарету и сел, нахмурившись, на свое место. Ваня смотрела на него, стоя у камина, чуть сдвинув брови и почти торжествующе — так по крайней мере мне показалось — и почему-то мне стало не по себе от ее взгляда.

В это время явился Страшила. Мы опечатали виллу и отправились домой. За всю дорогу Данаил и Ваня не обменялись ни словом…

Тоскливо было этой ночью на нашей голубятне. Лампа была давно погашена, я все старался заснуть, ворочался с боку на бок, а Данаил курил возле открытого оконца. Я видел, как светится его сигарета в темноте, и сон бежал от меня. Мне было душно и тревожно. Я вскочил с постели и пошел прикурить от Данаиловой сигареты.

— Ты бы лег, — сказал я ему.

— Лягу… Как ты думаешь, ей правда понравилась та фигурка или она нарочно так говорила? — спросил он.

— Я думаю, нарочно, чтобы тебя подразнить. — Я хотел его успокоить, но сам начал сердиться. — А что тут такого страшного, если человек ничего не понимает в искусстве? Что тебя заело? Миллионам людей на свете нет дела до твоих Диан и Венер.

— Ты можешь ничего не понимать в искусстве, — возразил он, — но восторгаться такой пошлостью… Впрочем, не это меня тревожит.

— А что?

Он пожал плечами, бросил окурок на крышу и стал раздеваться.

Утром нас разбудил стук в дверь. Это пришла Ваня за своим беретом, как она нам объяснила. Она подождала в коридорчике, пока мы приведем себя в порядок, а потом вошла. Поздоровалась, взяла берет с вешалки и замялась, вертя его в руках. У нее был вид провинившегося ребенка. Я попытался завязать с ней разговор. Пригласил ее сесть, но она отказалась. Данаил молчал и рылся в своих альбомчиках, как будто Вани не было в комнате. Я испытывал страшную неловкость.

Наконец Данаил вытащил листок с каким-то рисунком и подал его Ване.

— На память. Если я тебя обидел, прости.

Он произнес эти слова мрачно, со страдальческой улыбкой, как будто прощался с жизнью. Ваня побледнела. Она даже не протянула руки за листком, и я успел рассмотреть, что это рисунок ее головы — беглый набросок трагического облика Вани в минуты ее «приступов».

— Вы уезжаете? — спросила Ваня одними губами.

— Завтра, — сказал Данаил.

Ваня взяла рисунок, не взглянув на него, повела плечами. Данаил порывисто схватил ее за руку:

— Поедешь со мной в Софию?

— Сейчас не могу, ты знаешь…

— А когда?

Этого им было достаточно. Они уже оба сияли и смотрели друг другу в глаза, как будто на свете не было ничего более интересного. Я схватил полотенце и мыло и вышел из комнаты.

Когда я вернулся, Вани уже не было. Данаил сказал, что она застеснялась меня и потому не дождалась, и еще сказал, что они договорились — через месяц Ваня приедет в Софию и они поженятся. Он сообщил мне об этом сухо, как будто читал протокол. И лишь когда я поздравил его с помолвкой, улыбнулся.

И не только улыбнулся, но и заставил меня бороться с ним, чтобы испытать удовольствие в первые же тридцать секунд положить меня на лопатки.

Таким был Данаил — человеком быстрых решений, и эта черта его характера иногда меня пугала.

Нет, он не был бесшабашен, хотя кое-кто из товарищей в тюрьме держался о нем такого мнения, особенно после истории с главным надзирателем. Скорее у него это была юношеская уверенность в своих оценках и в собственных силах и редкая готовность расплачиваться за свои ошибки полной мерой. Он был способен кого-нибудь ударить, а потом, осознав свою неправоту, сам подставить голову под ответный удар. Таким он был тогда и в какой-то степени сохранил свой нрав, хотя острота его заметно притупилась от столкновений с людьми, не больно склонными рисковать своим благополучием и предпочитающими подставлять под удар чужие головы…