Эмил Манов - Избранное

Так или иначе, мы остались ночевать на Ваниной голубятне. Явилась и Ванина квартирантка. Она оказалась пожилой женщиной, годившейся нам всем троим в матери. Ваня выложила на стол еще теплый хлеб и балканский сыр, похвастав, что достала это без продовольственных карточек, и ушла к бате Ивану, а мы сели ужинать с новой знакомой и увлеклись разговором. Советская армия ступила на нашу землю, ожидались решающие события, и мы были так возбуждены, что даже после того, как улеглись, долго еще разговаривали в темноте. Так и не заметили, когда уснули и когда вернулась Ваня.

Утром мы проснулись около девяти. Обе женщины уже ушли. И чемодана гостьи не было. Мы вскочили и стали поспешно собирать свой багаж. Мы уже были готовы, когда на улице внезапно поднялся необычный шум и гвалт. Мы прислушались. Раздавались какие-то крики. Где-то поблизости по радио загрохотал хриплый мужской голос, но слов нельзя было разобрать.

Мы бросились к оконцу. Улицы не было видно — мешала широкая стреха крыши. Зато артиллерийская казарма на другой стороне шоссе была видна как на ладони. Там, на широком и ровном плацу, между спальными помещениями и конюшнями, беспорядочно толпились солдаты, собирались группками, сновали туда-сюда. Среди них вертелось несколько штатских. Картина очень напоминала вчерашнее оживление на тюремном дворе. Не слышно было ни команд, ни отдельных голосов, только общий гул, словно от потревоженного улья. Несколько офицеров стояли у выхода, они издали наблюдали это зрелище… Мы с Данаилом не служили в армии, но этого и не требовалось, чтобы почувствовать необычность происходящего.

Мы переглянулись и, не сговариваясь, бросились вон. На деревянной лестнице столкнулись с Ваней, чуть не сбили ее с ног. Она схватила нас за руки, стала трясти.

— Товарищи, вы проспали революцию… В Софии наша власть. Наша власть, товарищи…

Она не договорила. Прислонилась к Стене и разрыдалась.

Минутой позже мы втроем бежали по улицам, перегоняя множество мужчин и женщин, спешивших, как и мы, к центру. На бегу мы успели узнать у Вани, что наши взяли общину, что городской голова и начальник гарнизона скрылись и что батя Иван требует нас к себе. Остальная часть разговора, если это вообще можно назвать разговором, состояла из восклицаний, не вполне осмысленного смеха и напряженных пауз, во время которых мы пытались обуздать свое волнение.

Навсегда врезались в мое сердце эти первые часы свободы. В солнечное сентябрьское утро мы шагали втроем, исполненные радостной тревоги, и были как дети. Словно ничто не обременяло наши души, ни сейчас, ни в прошлом, как у новорожденных, — так, наверное, чувствуют себя бойцы в азарте атаки: нам нечего было терять или оставлять позади. А где-то за ближним углом нас ждал необъятный пурпурный мир, широко распахнутый и добрый. Таким было состояние и моих спутников. Теперь я уверен в этом еще больше, потому что лучше знаю жизнь: в дни большого счастья, так же как и больших несчастий, все мы становимся добрей и великодушней. Мелкие обывательские страсти предпочитают подернутые ряской воды благополучия, атмосферу устоявшихся будней.

На площади мы с трудом протиснулись сквозь толпу. Здесь собрался весь город. Люди шумели и терпеливо ждали, когда кто-нибудь появится на балконе общинного совета. Балкон пока был пуст, а за его стеклянной двустворчатой дверью мелькали чьи-то фигуры. Нигде не было видно ни одного полицейского и ни одного военного. Перед входом в совет стояли трое вооруженных мужчин — один с карабином и двое с охотничьими ружьями и патронташами. Человек с карабином узнал Ваню и пропустил нас внутрь.

Наверху, в комнате с балконом, за письменным столом сидел прямой и строгий батя Иван. Вокруг него толпились десятка полтора мужчин и женщин. Батя Иван отвечал на вопросы, размахивал руками, куда-то звонил по телефону. Он отдавал распоряжения, и люди выходили группами их выполнять, уступая место вновь подошедшим. В одном углу непрерывно совещались четверо, батя Иван часто к ним подходил и склонялся над их сближенными головами. Он был в рубашке с закатанными рукавами. Шея его горела. Одна штанина сзади застряла в ботинке.

Наконец он заметил нас.

— А, вот кстати, — сказал он. — Пойдете принимать второй участок. Вот с этим товарищем, он останется там за начальника… Возьмите по пистолету на всякий пожарный…

И он направился к балкону, чтобы оттуда произнести свою речь.

Каждому из нас выдали по итальянскому пистолету «берретта», по бухалу, которое вряд ли согласилось бы пальнуть, показали, как он заряжается и как из него стреляют, и мы пошли устанавливать власть в городе. Оказалось, это дело нетрудное. В участке нас встретил усатый, желто-зеленый от страха вахмистр и, щелкнув каблуками, не отнимая руки от козырька, доложил, что все в полном порядке: утром начальник участка сам себя арестовал и теперь сидит в камере, полицейские все налицо — разоружены и собраны в спальном помещении, конский состав — на коновязях. Как о чрезвычайном происшествии нам было сообщено, что у одной кобылы стерта холка и что виновник получил три наряда вне очереди…

Больше здесь нечего было делать. Мы оставили новоиспеченного начальника командовать, а сами поспешили обратно в общину, чтобы получить более серьезное задание.

Так мы трое в первый же день образовали нечто вроде оперативной группы для чрезвычайных поручений. Вечером мы с Данаилом послали по телеграмме в Софию своим домашним, известив их, что мы живы и здоровы и задержимся еще на несколько дней. Батя Иван нас не отпускал. Да и неудобно было ехать на готовое туда, где дело уже сделано.

Разумеется, не все проходило так гладко, как в конном полицейском участке, но оставим в стороне перипетии нашей деятельности в городе С. Скажу только, что она была очень разнообразной — начиная с арестов активных местных фашистов и кончая изъятием у богачей запасов подсолнечного масла, брынзы, копченых свиных окороков и другой снеди, которую не успели вывезти немцы. Мы грузили эту провизию на машину с помощью самих собственников, позабывших заявить о ней властям, и везли на общественный склад, чтобы и народ отведал скоромного. Кроме того, однажды нас послали с большой группой обыскивать транзитный поезд, в другой раз — провести собрание с гимназистами. Одним словом, в те несколько дней мы были «на подхвате» у нашей революции, и гордости нашей не было предела.

Вечером мы возвращались на Ванину голубятню. Ваня выставляла нас в коридорчик, и мы ждали в темноте, пока она не скажет, что улеглась. Та же процедура повторялась утром. Что до нас, то мы вовсе не раздевались на ночь, ложились как были — в рубашках и брюках — и укрывались пальто. Но до того обычно мы втроем сидели и разговаривали, перебирая впечатления от прошедшего дня. В сущности, разговаривали больше мы с Ваней. Данаил, усевшись на столике, что-то набрасывал в своем альбомчике, с которым никогда не расставался, и только время от времени вставлял несколько слов. Иногда его карандаш продолжал машинально наносить линии на бумагу, в то время как глаза надолго задерживались на Ване, и значение этих взглядов понять было не трудно. Или он подпирал лоб рукой, делая вид, что углубился в рисование, а сам наблюдал за ней сквозь пальцы, забыв, что в комнате есть и третий человек…