Эмил Манов - Избранное

А был ли доволен он? Если бы Светозару Стойкову задали этот вопрос, он, наверное, удивился бы. «А почему нет? Чего мне не хватает? Я не экспроприированный фабрикант и не какой-нибудь неврастеник. Живу, тружусь, как все… Что еще нужно…»

Он ни в чем не испытывал недостатка. У него была хорошая профессия, двое прелестных детей, и, разумеется, он любил свою жену. Разумеется… Она была на пять лет моложе его, но кое в чем проявляла больше мудрости и практической сметки, удачно восполняя отсутствие некоторых качеств у мужа. Он встретил ее в то время, когда переживал глубокую депрессию и почти утратил веру в себя. Она инстинктивно поняла, что он болен и что не хочет говорить о причинах своей болезни, и не стала досаждать ему расспросами. Вылечила его спокойным и молчаливым сочувствием, тихой преданностью, самим своим присутствием…

Между ними никогда не бывало вспышек безумной страсти или ревности, но зато с самого начала семейной жизни их отношения покоились на основе более прочной и, может быть, более ценной: на взаимном уважении, согретом привязанностью, которую не мог ослабить повседневный быт. Различие в характерах ни разу не довело их до серьезной ссоры, хотя каждый достаточно твердо отстаивал свою жизненную философию. Так, когда Светозар рассказал жене историю чертежницы Поповой, та вовсе не разделила его сочувствия этой женщине.

— Не верю я ей, твоей Поповой, есть здесь что-то, чего я не могу одобрить. Решила разойтись с мужем — можно ее понять, хотя в последнее время это стало какой-то опасной модой. Но зачем надо было делать это именно таким образом? Пожалуйста, не убеждай меня. Я не выношу скандалов, даже если эта женщина — сама искренность. Таких людей я боюсь.

Она ненавидела все, что ей казалось легкомысленным, и относилась скептически к «безумной любви». На жизнь надо смотреть трезво, и, если собираешься принять какое-то решение, — семь раз примерь… Светозару были известны ее взгляды, и он не навязывал ей своих. Он больше не заводил с ней речи о Поповой — на этом их спор и кончился. В других случаях так же поступала Милена, и этот молчаливый договор между ними предотвращал возможные раздоры. За все шесть лет семейной жизни ни один из них ни разу не рассердился и не повысил голоса. Соседи по площадке диву давались — что они за люди: кроме смеха и детских возгласов, ничего в их доме не слышно.

И все же, справедливости ради, следует упомянуть, что на третьем году их совместной жизни на чистом горизонте счастья появилось было маленькое облачко. Но это облачко быстро растаяло в лучах общей доброй воли — так быстро, что через некоторое время они оба начисто забыли этот неприятный эпизод…

Однажды, вытирая пыль с письменного стола мужа, Милена Стойкова открыла лакированную коробку черного дерева, в которой хранились реликвии его студенческой жизни в Праге: несколько тетрадей с записями на чешском языке, два учебника, диплом и экзаменационный проект. Между страницами тетрадей Милене попалось несколько засохших бессмертников и один эдельвейс с оторванным стебельком. Она покачала головой и улыбнулась. Сложила все обратно в коробку. Хотела ее убрать, но ей вздумалось заглянуть в диплом, и оттуда выскользнула и упала ей под ноги маленькая карточка.

Это была фотография красивой большеглазой девушки с темными волосами, рассыпанными по голым плечам. Девушка, слегка повернув голову к кому-то, смеялась. Это был смех и нежный, и загадочный, и зовущий — смех уверенной в себе красавицы. Девушка, видимо, снималась во весь рост, но потом фотография была отрезана как раз по той линии, где начинался вырез купальника, и поэтому создавалось впечатление, будто девушка снималась обнаженной. На заднем плане была видна часть открытого бассейна и множество фигур мужчин и женщин, загоравших на деревянных лежаках.

Милена Стойкова не могла оторвать глаз от этого лица. Сердце ее болезненно колотилось. В этой боли было не столько ревности к прошлому, сколько смутного недоброго предчувствия. Она прочитала надпись на обороте, сделанную крупным, вертикальным, почти мужским почерком:

«Моему милому и сентиментальному другу — Евгения».

Кто она — эта обаятельная темноволосая девушка и почему Светозар никогда ни словом о ней не упомянул? Обычно человек скрывает от других то, что ему дорого, что он хочет сберечь для себя одного. Милена тряхнула головой, отгоняя эту мысль, и все же ей стало так страшно, что она не выдержала и расплакалась.

Вечером она встретила мужа, как всегда — улыбкой и поцелуем. Он был весел и шутлив. Велел ей закрыть глаза и считать до десяти. Достал из кармана ожерелье из старинных серебряных монет и надел ей на шею. Это был день ее рождения.

— Ну, посмотрись в зеркало, — сказал он, любуясь ею. — Ты похожа на кюстендилскую девушку с полотен Мастера [4] Мастер — художник Владимир Димитров-Мастер, прославившийся, в частности, портретами болгарских крестьянок из окрестностей города Кюстендила. , честное слово.

Она была в восторге от подарка. Еще раз поцеловала мужа и повела его в кухню, где приготовила праздничный ужин из его любимых блюд. Он нарочно почмокал губами, схватил нож и вилку. Но Милена его остановила.

— Постой, у меня тоже есть для тебя сюрприз. Закрой глаза.

И она сунула ему в руки фотографию, найденную в дипломе.

Он открыл глаза. Издал неопределенный звук, в лице его что-то дрогнуло, И тут же рассмеялся — может быть, немного громче и небрежней, чем хотел бы.

— Интересно, где ты разыскала это диво? Одна моя знакомая из Праги, помнится, она изучала археологию. Как ее звали!.. — Он перевернул фотографию. — Ах да, Евгения… Евгения Радева. Все удивлялись, что она выбрала такую профессию, ее считали очень оригинальной девушкой…

— Это видно по надписи, — сказала Милена тоже очень небрежно, поправляя пестрый кухонный фартук на груди. — Ты мне ничего о ней не рассказывал.

— Ни к чему было. — Он опять рассмеялся. — Да, конечно, я был немножко влюблен в нее. Так, студенческий флирт. У нее была привычка раздавать свои фотографии всем знакомым.

Светозар поймал взгляд жены. В этом взгляде было и страдание и недоверие. Тогда он принялся рассказывать ей о своей жизни в Праге, о веселых студенческих историях, где-то совсем между прочим упоминая имя Евгении Радевой. Но больше всего он говорил о пражском восстании в конце войны, в котором сам принимал некоторое участие. Он повторил многое из того, что Милена уже знала, и не переставал говорить, пока она сама не увлеклась и ее лицо не прояснилось. Когда они ушли в спальню, он подал ей карточку и пошутил:

— Дарю ее тебе на память.

— Порви ее, я тебя прошу, — тихо ответила Милена.