Роберт Хайнлайн - Достаточно времени для любви, или Жизнь Лазаруса Лонга [litres]

– Подумаешь! Тридцать центов плюс никель на чай. Минус пять центов, в которые мне обошелся бы трамвай. Итого с вас пятнадцать центов. Если вас это смущает, бросьте мелочь в чашку слепого. А я за такие деньги съездил в дождливую ночь на автомобиле с шофером. Дешево за такую поездку, авто – не грошовый омнибус.

– Очень хорошо, сэр. Признаюсь, мне понравилась ваша игра, и я рассчитываю снова сразиться с вами.

– Я тоже получил удовольствие. Приятно играть с человеком, который заставляет тебя пораскинуть мозгами.

– Благодарю вас, а теперь позвольте, я все же отвечу на ваш вопрос должным образом. Да, я гонял шары, обдирая простаков, но это было в прошлом. А теперь я занимаюсь другим: понемногу покупаю, продаю – не Бруклинский мост, конечно; что же касается «испанских узников», я опробовал их на себе. А сейчас подвизаюсь на сырьевом рынке – фьючерсы на зерно и тому подобное… И еще операции с ценными бумагами. Но я не собираюсь вам ничего предлагать, я не брокер, не продавец – напротив, я сам действую через брокеров. Да, кстати, я не консультант. Не раздаю советы за деньги. Дашь человеку хороший, по твоему мнению, совет, и он потеряет свою работу, а потом будет винить вас. Поэтому я таким не занимаюсь.

– Мистер Бронсон, я не намеревался расспрашивать вас о ваших делах, с моей стороны это было бы назойливо. Я просто по-дружески поинтересовался.

– Дружеский разговор есть дружеский разговор, поэтому я постарался дать прямой ответ.

– И все-таки я вел себя назойливо. Мне незачем знать ваше прошлое.

– Совершенно верно, мистер Джонсон, у меня нет прошлого, я просто гонял шары.

– В этом нет ничего плохого, такая же игра, как и шахматы, только сплутовать труднее.

– Ну… кое-что из того, что я делал, можно считать плутовством.

– Вот что, сынок, если ты нуждаешься в отце-исповеднике, могу сказать, где его найти. Я не гожусь для такой роли.

– Прошу прощения.

– Не хочу казаться прямолинейным, но у тебя явно что-то на уме.

– Да ничего особенного. У меня действительно нет прошлого. Никакого. Я хожу в церковь, чтобы встречаться с людьми… честными и респектабельными, с которыми человеку безродному в другом месте не встретиться.

– Мистер Бронсон, у всякого есть хоть какое-то прошлое.

Лазарус свернул на бульвар Бентон и потом только ответил:

– Только не у меня, сэр. О, конечно, я где-то родился. Спасибо тому человеку, который позволял мне звать себя дедушкой, и его жене… у меня было хорошее детство. Но их давно нет, а я даже не знаю, почему меня зовут Тедом Бронсоном.

– Выходит, ты сирота?

– Скорее всего. К тому же, видимо, незаконнорожденный. У этого дома? – Лазарус нарочно остановился раньше.

– У следующего, там, где свет над крыльцом горит.

Лазарус немного проехал и снова остановился.

– Что ж, приятно было познакомиться с вами, мистер Джонсон.

– Не торопись. А эти люди, Бронсоны, которые позаботились о тебе, где они жили?

– Фамилию Бронсон я принял сам. Просто решил, что так звучит лучше, чем «Тед Джонс» или «Тед Смит». Возможно, я родился в южной части штата. Но даже этого не могу доказать.

– Так ли? Когда-то я был врачом. В каком же графстве?

(Я знаю, Дедуля, что ты был врачом, поэтому следует быть осторожным.)

– В графстве Грин. Я не могу утверждать, что родился там, просто мне говорили, что меня взяли на воспитание из сиротского дома в Спрингфилде.

– Ну тогда не я помог тебе появиться на свет; мне пришлось практиковать немного севернее. Мр-рф. Не исключено, что мы можем оказаться родней.

– Да? То есть я хотел сказать, не понимаю, доктор Джонсон.

– Не зови меня доктором, Тед, я отказался от этого титула, когда перестал принимать роды. Твоя внешность сразу поразила меня. Дело в том, что ты как две капли воды похож на моего старшего брата Эдварда, который был инженером в Сент-Луи и Сан-Франциско, но как-то раз отказали воздушные тормоза, и он завершил свою ничтожную жизнь. Мне известно, что у него были дамы сердца в Форт-Скотте, Сент-Луисе, Уичито и Мемфисе. С чего бы ему пренебрегать Спрингфилдом? Так что вполне возможно…

Лазарус ухмыльнулся:

– Выходит, я могу звать вас дядюшкой?

– Как хочешь.

– Пожалуй, рановато. Как бы там ни было, все равно доказать ничего нельзя. Но иметь семью – дело хорошее.

– Сынок, незачем все время страдать по этому поводу. Всякий деревенский доктор прекрасно знает, что подобные несчастья случаются с людьми гораздо чаще, чем обычно предполагают. Александр Гамильтон и Леонардо да Винчи – твои друзья по несчастью. Из числа великих людей, отмеченных подобной судьбой, ограничусь лишь ими двумя. Так что будь гордым и плюй всем в глаза. Я вижу, в гостиной еще светится огонек. Как насчет чашечки кофе?

– О, мне бы не хотелось причинять неудобство вам или вашей семье.

– Никаких неудобств. Моя дочь всегда оставляет кофейник на плите. А если вдруг она спустится вниз в одной купальной простыне – что едва ли возможно, – то в мгновение взлетит наверх и тут же объявится на парадной лестнице, но уже разодетая в пух и прах. Словно пожарная лошадь, услышавшая колокол. Просто не знаю, как это ей удается. Пойдем.

Айра Джонсон отпер входную дверь и крикнул:

– Морин! У нас гость!

– Иду-иду, папа.

Миссис Смит встретила их в холле. Она была одета так, словно ожидала гостей, и двигалась со спокойной уверенностью в себе. Она улыбнулась, и Лазарус еле справился с волнением.

– Морин, хочу представить тебе мистера Теодора Бронсона. Моя дочь, Тед, – миссис Брайан Смит.

Она протянула ему руку.

– Приветствую вас, мистер Бронсон. Сердечно приветствую вас. – Теплые, насыщенные тона в голосе миссис Смит напомнили Лазарусу о Тамаре.

Едва Лазарус прикоснулся к ее руке, пальцы его словно кольнуло, он едва сдержался, чтобы не поцеловать эту руку. Пришлось ограничиться самым коротким поклоном.

– Для меня это большая честь, миссис Смит.

– Входите же и садитесь.

– Благодарю вас, но уже поздно. Я всего лишь привез вашего отца домой.

– Неужели вы сразу же покинете нас? Я штопала чулки и читала «Домашний дамский журнал». У меня нет никаких особенных дел.

– Морин, я пригласил мистера Бронсона на чашечку кофе. Он привез меня домой из шахматного клуба, избавив от прогулки под дождем.

– Да, папа, хорошо. Возьми у него шляпу и предложи сесть.

Она улыбнулась и вышла.

Лазарус позволил своему деду усадить его в гостиной, а потом, воспользовавшись отсутствием матери, успокоился и огляделся. Комната как будто уменьшилась, но во всем остальном была такой, какой он ее помнил: большое пианино, на котором мать учила его играть; камин с газовыми горелками; каминная полка с вытяжкой; застекленный секционный книжный шкаф; тяжелые шторы и кружевные занавески; свадебная фотография его родителей, вставленная в рамочку из сердец и цветов вместе со свидетельством о браке; рядом – репродукция «Сборщиков урожая» Милле и другие картинки, большие и малые; кресло-качалка, еще одна качалка с подножкой, стулья с прямыми спинками, еще кресло, столы, лампы, все тесно уставленное, в небрежном чередовании основательного дуба и сахарного клена с отметками «птичий глаз». Лазарус чувствовал, что он дома, даже обои казались знакомыми. С некоторым смятением он осознал, что его усадили в кресло отца.