Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

— Ничего, — невозмутимо отозвался Коля, — сейчас прихватим бинтом — и хоть на парад. А то на праздники за всех тут дежурите…

Данило Иванович сел на скамью у стены, ожидая, пока Коля подвяжет ему руку, зябко поводя плечами.

Одолев слабость, Данило Иванович как-то несмело попросил Лешу подать из шкафа пиджак. Почему-то именно его. И Лешка, благодарно кивнув, пошел выполнять просьбу. А когда вынимал из шкафа пиджак, на лацкане что-то тихо тенькнуло.

— Вот так, студент, — кивнул Коля на боевые награды. — С человеком сначала нужно пуд соли съесть.

Вот сижу я воскресным утром на подоконнике, ем ложкой розовое варенье, слушаю заигранные пластинки, ищу себя в зеркальце и не нахожу. Все в нем плывет, как осенний дождь по стеклу… И Я ЗНАЮ, ЧТО Я ТЕБЕ НРАВЛЮСЬ, КАК КОГДА-ТО МНЕ НРАВИЛСЯ ТЫ… Стекают с бороздок желтые, грустные, дождевые слова.

Нет, не узнаю я себя. Разве такой была когда-то? Щечки с ямочками, волосики льняные, ну прямо куколка. Только без ярлыка и смешливая. Наша завпроизводством, тетя Глаша, так и говорила: «Люське все время смешинки в рот попадают». А нынче из меня грудной стон рвется… ПОГОВОРИ СО МНОЮ, МАМА, О ЧЕМ-НИБУДЬ ПОГОВОРИ…

Простушка, сказал он, простушка-пустушка. Бездуховная. Почему я такая, скажите мне, люди добрые, скажите?

Сижу на подоконнике одна, думаю — одна. Вообще, это редко бывает. Мы все больше вместе, компанией. Хорошо, когда так — и думать некогда. Все смешки, все шутки. А сегодня одна-одинешенька. Даже жутко. Галка, опять к Валерке пошла свитерок забирать, который сама же ему и подарила, потому что на танцах они поссорились. Зинка мороженым торгует на стадионе, на бутылку своему зарабатывает, иначе он и целовать-то ее не будет. У Витки новый кавалер, из института косметики, повел ее на собачью выставку. Витке хорошо, хоть кого окрутит, наденет черные очки — так ее издали за иностранку принимают. А она и рада-радешенька: «Фа-фа-фа-ля-ля-ля, не розумем, прошу пана». Так в прошлый раз без пана и импортных сабо с пляжа прибежала — нарвалась там на одного такого… Гуд бай, май лав, гуд бай… Куда мне до нее. Меня все насквозь видят, такая я простая. Старушки только меня и останавливают, чтобы спросить, как на базар проехать. Люська я, Люська.

Ох, как не люблю быть одной. Тетя Глаша так и говорит: «Люська у нас компанейская, за компанию и топиться пойдет». К Зинке сходить, что ли, кавалеров поотшивать? Так чего-то не хочется. Не могу, ну никак не могу понять, почему я такая. Всем весело — и мне радостно. Если у кого-то печаль, и у меня глаза на мокром месте. Подвываю, как собака, под этот патефон. А сама ведь никакая. Ни веселая, ни печальная. В школе учителя бились, бились со мной: «Эх, нет у тебя, — говорят, — аналитического подхода к жизни. Всё тебе хороню. Все тебе хороши».

Наверное, действительно нет. Во мне все, как вот в озере, отражается. Прошумели над ним утки. Вот и хорошо, думаю, что отдохнули на мне с дороги. Проплыли тучки. Вот и хорошо, что куда-то торопятся. Вздыбил волну ветровей, но неглубоко, только поверхность, камыши прошелестели — и снова в глазах стоячая прозрачная вода. Закатилось солнце вечером и вышло, закутанное в туманец, а мне все равно хорошо. Вот такая я — никакая. А разве нужна кому-нибудь такая?

Наверное, я ненормальная. Пригласили меня после восьмого в училище, я и согласилась. Надоело весь класс назад тянуть. Обо мне только учитель рисования пожалел, а так никто и не вспомнил, что была такая. А чего жалеть? Мне в училище лучше. Тут меня все любят и хвалят. Душа-человек, говорят, и плакаться приходят. А торт я какой юбилейный сделала, комиссия даже разрезать не хотела. «Цветник» назывался. С чернобривцами из шоколада. На кондитерскую фабрику шефы сватают. Нужна, значит. Хоть кому-то нужна.

А рисунки мои школьные учитель забрал. И лезла же когда-то такая фантазия в голову. Разное малевала.

Вон внизу свадьба гуляет. На почетном месте дядько Сидор, гармонист сельский, сидит, мехи раздирает. Грудь из-за орденов не видно. И ног не видно — коляска на колесиках вместо них. Дядько играет, и кажется — душа его то развернется широко с мехами, то сожмется…

За окном осень начинается. Три собаки куда-то побежали. Два автобуса стоят на остановке — старый и молодой. Шесть ворон поднялись с проводов, а среди них одна белая. Девяносто семь листочков осталось на двухлетнем каштане, а утром их было ровно сто. А там, дальше, в садике, яблоня на зиму спать укладывается. Вижу, как под корой у нее кровь стынет в жилах, корни глубже в землю закапываются.

Интересно, а разумна ли природа?

Плащик хорошенький у девушки, что с шофером на остановке разговаривает. Разлетайка. Мне бы такой. Все про одежду думаю, должно быть, и в самом деле ограниченная.

Альбом у меня есть с голубками, как у всех наших девчат. Так там записано: руки холодные — значит, сердце горячее. А у него ведь тогда руки холодные были.

Хочу его забыть и не могу. Странный он. Насмешливый. Умный, девчата даже не верили, что такие бывают. ЗАЧЕМ ВЫ, ДЕВУШКИ, КРАСИВЫХ ЛЮБИТЕ, НЕПОСТОЯННАЯ У НИХ ЛЮБОВЬ… ТРАВА ПРИМЯТАЯ ПОДНЯЛАСЬ ВНОВЬ… ВНОВЬ… ВНОВЬ… Нужно иголку поправить. Соскочила. А я не могу. Тушь с ресниц течет, и нет сил пошевельнуться. Глупенькая я… СНЯЛА РЕШИТЕЛЬНО ПИДЖАК НАБРОШЕННЫЙ…

Нынешнюю практику наш курс на юге проводил. Там, где моря синий перезвон. Столовая над самым пляжем. После шторма гравий из полуподвального буфета выносим. За лето все перепробуешь: и за плитой, и в посудомойке. Мне больше на раздаче нравилось. Все ж таки с людьми работа. Посетители приходят с пляжа полуголые и распаренные. Одному что хочешь наливай, проглотит и спасибо еще скажет. А то, бывает, вцепится в тебя зануда: и картошка ему недоваренная, и мух вокруг много. Будто мы специально таких активных выращиваем. А сам небось на пляже свинья свиньей. Который и голос повысит, будто я ему стряпуха домашняя. А дома, наверное, и пикнуть боится. Я таких быстро на место ставила. «Документы, — говорю, — сначала покажите, а потом уже книгу жалоб требуйте. Может, вы рецидивист». А где оно, голое, документы возьмет? Но это я не со зла, а так — для порядка. Наша завша, тетя Глаша, меня всем в пример ставит. Ей, говорит, палец в рот не клади. Люська у нас боевая, далеко пойдет — такое обо мне в коллективе мнение сложилось.

Что вам сказать про свою внешность — не худенькая я. Курортники все меня «марципанчиком» называли. Станет такой над душой, в прилавок животом упирается, зубы скалит: «Аппетит вы, девушка, нагоняете. И где такие красавицы родятся?» — «На огороде вместе с тыквами», — отвечаю. Знаю я таких донжуанов: не на тебя, на черпак голодными глазами смотрят, чтоб, значит, ему кусок пожирнее положила. Я таким всегда огузок подбирала. Кому что. Я в людях разбираюсь.