Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Я видел чистую, недавно отремонтированную панель с кривенькой пещерной бранью. Видел изгаженную человеческую работу. Я принялся стирать это свинство.

Откуда оно в нас? Эти вырванные с мясом трубки в автоматах, эти тайком изрезанные стенки лифтов, выпотрошенные сидения в автобусах, окурки в вазонах в самых солидных учреждениях? Кто вчера утащил с батареи мои сохнувшие носки? Почему некоторые позволяют себе с чистой совестью выносить с работы даже кнопки или скрепки, лишь бы что-нибудь вынести? Это результат недостаточного внешнего контроля или отсутствие внутреннего, иначе говоря — совести? Это социальное или биологическое? Откуда в наше время этот бесовский хвостик, этот рудимент?

Я живо представил себе простенькую картинку. Футбольный матч на суперкубок. Сто тысяч зрителей без всякого столпотворения степенно проходят через турникеты. А там — нет контроля, не стоят добры молодцы и не проверяют билеты. Все дисциплинированно идут к своим местам, на которые никто претендовать не будет. А после матча на стадионе не останется ни одной бумажки от ста тысяч порций мороженого. Странно? А почему, собственно, странно?..

От этих размышлений меня оторвал Лешка Слюсаревский, который долго и молча сопел за моей спиной. Я знал, что ему от меня нужно, но знал также, что сам он этого ни за что не попросит. Завтра у Лешки свидание, и ему позарез нужен червонец на тюльпаны и прочее. Без этого он к девушке никогда не пойдет. Он такой.

У Лешки все должно быть как у людей и даже лучше. Он терпеть не может, чтобы его кто-то жалел. И тянется из последних сил. Попробуйте выиграть у него в шахматы. Даже если вы загоните его в глухой угол, Лешка нахмурится, закусит губу, цыкнет на советчиков и упрямо, до последнего будет обороняться. А потом вдруг возьмет и выиграет.

Лешка вырос в детдоме и привык сам бороться за себя.

Его чрезмерное упорство порой могло бы показаться смешным, но смеяться над ним никто не осмеливался.

Несмотря на то что рост у Лешки Слюсаревского был воробьиный, никто не решался испытывать его силу. Чувствовалось, что с Лешкой шутки плохи.

Лешка молча смотрел на меня. Я ничем не мог ему помочь — тоже сидел «на бобах». Наконец Слюсаревский, поняв меня, безнадежно предложил:

— Давай махнем на «всенощную».

Я не понял.

— На четвертый холодильник. Я туда звонил. Там стоят два вагона с мясом, которые срочно надо разгрузить. Иначе им грозят штрафы всякие, неустойки. Во-вторых, после двенадцати ночи — оплата по двойному тарифу, праздничному.

Таким образом я праздников еще не проводил. Однако почему-то согласился. Так, ради дружбы.

Автобус, торопившийся в парк, выбросил нас неподалеку от холодильника. Оставалось перейти мост. Предпраздничный город был безлюден. Мы слышали, как клокочет закованная в бетонное русло темная вода древней Лыбеди. Тяжело пролязгал поезд, груженный черным блестящим антрацитом. Весна была ранняя, теплая. Под фонарями уже кружилась мошкара, пахло мутной водой и терпкими почками молодых деревьев. Нас обогнали веселые фабричные девчушки с «конфетки» — от них по-домашнему пахло ванилью и еще чем-то вкусным. Миновав нас, они облегченно рассмеялись.

Спустя какое-то время, одетые в толстые стеганые ватники, в просторные штаны с мотней до коленей, натянув сверху пропитанные жиром брезентовые робы, из которых при нужде можно было сварить суп, мы двинулись к холодильным камерам…

— Работа нехитрая, — успокаивала нас толстая диспетчерша в белом халате. — Как говорится, круглое катать, плоское таскать. Вот только для чего все это вам, студентикам, сдалось? Лучше б на танцы пошли. — И она игриво вильнула бедрами.

— Раз пришли, значит, нужно, — хмуро бросил Слюсаревский.

— Ну, твой товарищ еще потянет. А ты? В чем только у тебя душа держится?

— В фуфайке. Скажите лучше, сколько заплатите.

— По восемь, как обещали.

Подъездными путями мы вышли к платформе, на которой нас уже ждали, дымя цигарками, гогоча, шесть мешковатых личностей, удивительно похожих в своих зюйдвестках на рыбаков. Громче всех говорил, раздувая шею, чем-то недовольный дядя: «Вот и выходит: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. А где справедливость?» Когда мы приблизились, он язвительно ткнул пальцем в Лешку: «Что это?»

— Знакомьтесь, — затрещала диспетчерша, — Данило Иванович Рудый, наш ночной директор. Лучший бригадир. А это я вам подмогу привела. Теперь у вас полный комплект. Приступайте. Сами понимаете, кто еще из наших захочет в праздничную? А хлопцы боевые.

Данило Иванович смотрел на Лешку как на червяка. Лешка напыжился. Теперь они стояли друг против друга, словно два задиристых петуха. Потом Данило Иванович почти ласково подтолкнул Лешку к ближайшему фонарю:

— Дай-ка я тебя хоть рассмотрю, сынок. Какая весовая категория?

— Полулегкая.

— В валенках?

— Давайте попробуем, — предложил Слюсаревский и стал в стойку.

— Мухач, — промолвил Данило Иванович и, словно краном, поднял Слюсаревского за воротник над землей.

Лешка покраснел, беспомощно засучил в воздухе ногами. Ухмыльнувшись, бригадир выпустил его из рук. И в тот же миг Лешка метнулся бригадиру под ноги и крепкий, словно корнями вросший в землю Данило Иванович очутился у него на спине. Медное лицо бригадира позеленело.

— ... — сказал двухметровый парень с обвисшими, как у хоккеиста, плечами.

— Собственный вес еще ничего не значит. Вон Воронин вдвое тяжелее себя штангу поднимает — сто тридцать килограммов, — заметил увалень в очках хорошо поставленным лекторским голосом.

— Ты-то, профессор, сам свою «Ладу» поднимаешь, и пупок не развязывается, — деланно засмеялся Данило Иванович, которого Леша вернул в вертикальное положение. — И откуда она у тебя?

— Честным, честным трудом заработал, — почему-то испугался тот, которого назвали Профессором. Он вежливо отрекомендовался нам с Лешкой: — Сергей Николаевич. Фамилия не имеет значения.

— Кандидат наук. Он тут грань стирает, — уколол его Данило Иванович, — аж зад потеет.

— ... — сказал хоккеист и протянул руку. — Коля.

Трое других равнодушно сплюнули окурки на мешки с сухим молоком и начали натягивать рукавицы.

Данило Иванович аккуратно снял и спрятал пломбу, поддел ломом скобу, поддал плечом — и дверь вагона с грохотом открылась. Из рефрижератора дохнуло холодом. Переносная лампа выхватила из темноты неровные ряды свиных полутуш. Аппетитные окорока возвышались едва ли не до потолка. Я представил, как жарится на сковороде отбивная, и сглотнул слюнки.

— Вот что, хлопцы-молодцы, — обратился бригадир к нам. — Это мы должны заскладировать на втором этаже в четвертой камере. Отдельно выбирайте полутуши с фиолетовым штампом, которые постнее, и с красным — эти высшей упитанности.