Валентин Тарнавский - Цвет папоротника

Осмотрела она его с ног до головы с некоторым любопытством.

— Бедный мальчик, и ты туда же… Смотри, от матери попадет!

Задохнулся Колька, глядя в эти влажные, смеющиеся глаза, покраснел, как маков цвет, и рванул прочь. Торопливо разделся между бетонными пирамидками — и в воду. В живую, теплую, горько-соленую, в родную стихию. Дельфином рванул к плавучему крану. Будто толкала его неведомая сила. Уцепился за автопокрышку возле борта, одним махом выбрался на палубу. Присел на горячий кнехт, огляделся. Нигде ни души. Работа еще не начиналась, а сторож уже домой ушел.

Посмотрел Колька, а на кране, что высоко над морем, как журавль над колодцем нависает — лесенка. Как раз то, что нужно. Сейчас Колька покажет ей, какой он мальчик. Ржавые перекладины шелушатся под руками, изъедены рапой. Чем выше взбираешься, тем ветерок сильнее. Качка наверху ощутимее, амплитуда почти метровая, хоть море и спит. Постоял Колька на перекрестье, возле флажка. Далеко под ним на палубе — рундуки с железом, лебедки, лохматые тросы, скрученные в бухты. Постоял немного и пошел по стреле на узенький кончик. Главное — до колесика дойти. Все ж там не палуба внизу — море. Для чего все это ему нужно, Колька не знал, но шел упрямо, растопырив руки клешнями.

На самом кончике остановился и оглянулся. На берегу физкультурники собрались, ему машут. Один, в носовом платке на лысине, пальцем у виска крутит. А она сидит за мольбертом, как за ширмой, ничего не видит, только виноград щиплет.

Вздохнул Колька глубоко, измерил взглядом фиолетовую пучину, оттолкнулся и сложился ножиком. И долго так летел головой вниз — в твердый штилевой лед. Только над поверхностью вытянулся в струну, без брызг вошел в воду, глубоко-глубоко, до самого дна. Пронесся беззвучно над изумрудными обрывами и вынырнул пузырьком к свету. Протер глаза — а ее уж на берегу нет. Только уборщица в халате бумажный кулек с мусором за ней подбирает…

А дома, мать встретила зловеще, ухватила за ухо и закрутила до синевы:

— Чего добром разбрасываешься, злыдня? Спасибо, квартирантка порядошная. Деньги сама отдала. От меня не скроешь, у меня все грозди посчитаны. Ухажер! Сопли вон утри!

Лежит Колька на крыше, на самом солнцепеке, зеленая лиственная рябь перед глазами мельтешит. Тихо вокруг до одури. Все курортники на пляже, местные — на работе. Слышно, как внизу зажурчала вода из крана, плещется кто-то. Это она, наверное, умывается. Брезгует и надраенным умывальником. Перегнулся Колька, глянул хозяйским глазом вниз, в зеленые садовые сумерки, и задохнулся. Будто кто-то под дых ударил, в солнечное сплетение…

Молочно-белая фигура стоит посреди сада в тазу. Вода мыльная между лопатками стекает, нигде не задерживается, до самых пяток. Словно русалка посреди фонтана, вылитая из серебристых струй. Живая, немного порозовевшая русалка, вытянув длинную белую шею, из шланга в лицо веером брызжет, ежится, блаженствует, морскую соль смывает. Медленно, как минуты, стеклянные капли во все стороны разлетаются, на листья с шорохом падают, мутным ручейком в яблочную лунку стекают. Вот руку подняла, чешую серебристую стряхнула, вполоборота к Кольке повернулась. Розовая капля на груди только не стекает, не смывается. Разве этого можно коснуться?

Колька пригнул голову к водосточной трубе, замер, боясь пошевельнуться, испугать это розовое чудо. Лишь смотрит очарованно — только в снах такое видел. И понимает, что плохо делает, подглядывая, но не стыдно ему совсем. Живая красота среди живой природы. Женская стать как тугой белый бутон, цветок в утренних свернутых лепестках.

Лишь неживое красиво вечно. А живое — тленно. Зато вечная красота лишь оправа для живого цветения.

Вдруг визгливо заскрипела, словно чайка, калитка. Вскрикнула бело-розовая тень в саду, за халатиком бросилась, едва тюрбан из полотенца не уронила с головы.

— Это опять вы?

— Я, — отозвался самодовольным голосом высокий полный брюнет, стоя перед нею и покручивая на пальце брелок. — За вами приехал, как договорились. Есть на примете одна бухточка, полный интим… Вы, я и наш автомобильчик. Шашлычок, молодое вино — натюрморт.

— Люблю нахалов, — кокетливо заулыбалась она, запахивая халатик. — Отвернитесь, пожалуйста, я переоденусь.

Он золотым зубом сверкнул, языком причмокнул, гортанно «вах-вах» сказал и неохотно отвернулся, кося на нее жадным огненным оком.

— Это не прятать, а на парад водить надо.

Она беззаботно за полупрозрачную ширму порхнула и уже оттуда пальчиком погрозила:

— Ах вы непослушный. Наказать вас надо за это физическим трудом. Вы меня кремом натрете, вот что. Кажется, я обгорела.

Снова сверкнул на солнце золотой зуб:

— Бесстрашная женщина!

Замер Колька в своем тайнике, рот открывает и закрывает, жестяной угол под боком нестерпимо в тело врезался. И сказать надо, что он, Колька, тут, и вроде поздно уже. Что тогда она о нем подумает… А разве виноват он?

Какие цепкие, вкрадчивые, назойливые эти волосатые пальцы на мраморной коже! И мнется этот мрамор податливо, как обыкновеннейшая глина. А мужчина смеется, себе не веря, все глуше, все утробней.

— Ой, не надо, а то мы сейчас никуда не поедем… — И у нее голос странный, хрипловатый.

Где ее холод, где неприступность, где мраморность? Мнется глиняная красота руками — нет ее вовсе. Блестит жирная, маслянистая, захватанная. Нет на свете красоты — вся такая.

Шевельнулся, словно тяжкий сон разрывая, Колька, крикнуть хотел, что не может все это быть так просто, что нельзя мрамор такими руками трогать, что это для всех — и ни для кого, а миска с виноградом скользнула по жести, поехала со скрежетом и с размаху ударилась в водосточную трубу…

Упала из ее рук на землю баночка с кремом. Вскрикнула она визгливо, скандально:

— Ах ты поганец сопливый, подглядываешь? Все матери расскажу!

Зеленые круги поплыли у Кольки перед глазами, черное солнце взорвалось, а когда опомнился — только баночка с кремом во дворе валяется и забытый мольберт сиротливо стоит, а на нем что-то розовое, повешенное за бретельку. Слез Колька с крыши и голову под кран сунул.

Снова на глаза попался мольберт. И таким искусственным показалось Кольке это старательно сделанное море, таким фальшивым, что хлестнул он с размаху по нему куском трубы, словно убить хотел. Но разве убьешь неживое?

Брезгливо, с нервическим смехом поднял он это розовое, попробовал разорвать пополам, но только полосы красные проступили на пальцах.

На табуретке возле ступенек разноцветная батарея ее лаков выстроилась. Запустил флакончиком о фундамент — малиновые губы ее распылались на камне. Вот тебе! Перебил бутыли, которые мать сушила на солнце, рванул с веревки ни в чем не повинную простыню. Увидел в тени резинового лебедя, трубой огрел — не лопнул, проклятый. Скрутил ему шею, чтобы дух испустил.