Илья Шумей - Падшие из ада

Еще несколько лет назад мысль о том, что он увлечется живописью, да еще и импрессионизмом не вызвала бы у него ничего, кроме гомерического хохота. Однако одиночное заточение на затерянном в безбрежном океане острове умудрялось вытаскивать на поверхность такие стороны его человеческой натуры, о которых он сам даже не догадывался. Особенно в те дни, когда небо становилось почти черным от низких туч, и налетевший тайфун швырял на берег волны, которые почти перекатывали через островок, и яростно трепал гривы несчастных пальм. Тогда опущенные защитные ставни на несколько суток превращали бунгало в наглухо запечатанный бункер, и, если не найти себе занятия, бесцельное шатание меж четырех бронированных стен вполне могло свести с ума.

К счастью, виртуальная арена позволяла удовлетворить почти любой каприз, но роль пассивного созерцателя Эдуарду быстро наскучивала. Он жаждал действия, и, к собственному немалому удивлению, попробовав из любопытства взять несколько уроков живописи, обнаружил, что не на шутку ею увлекся. Тем более, что арена предоставляла для этого все возможности, одновременно избавляя от необходимости возиться с настоящим холстом и реальными красками. При желании, можно даже нацепить на голову обруч киберкортекса и творить в любой приглянувшейся манере. Хочешь – Ван Гог, хочешь – Моне или Дега, да кто угодно! Но Эдуарду претила сама мысль, что кто-то посторонний будет залезать в его мозг и частично брать на себя управление его телом. Холст пусть остается виртуальным, ладно, но творить на нем он все же предпочитал самостоятельно.

Он вышел в центр арены и остановился перед проекцией мольберта с висящей в воздухе палитрой, на которой остались краски, которыми он работал в прошлый раз. Такое времяпровождение нравилось ему куда больше, нежели долгие постные заседания Совета Лиги, что происходили здесь же. Корректоры полностью изолировали Эдуарда от общества, но их же собственный Кодекс не позволял исключить его из процесса принятия решений. Они постарались максимально оградить себя от его возможного влияния, заменив голографическую проекцию изгнанника на безликий силуэт, и конвертируя все его реплики в текст. Они боялись даже его голоса! Что ж, с другой стороны, такое положение вещей давало Эдуарду определенное преимущество, поскольку он мог видеть их лица, их эмоции, слышать их необдуманные раздраженные оговорки, срывающиеся подчас с языка, в то время как он сам имел возможность тщательно обдумать каждое свое слово, прежде чем его произнести. Это могло показаться даже забавным, если бы не густая и душная аура страха, просачивавшаяся сквозь все барьеры и сквозящая в каждом взгляде, бросаемом время от времени в его сторону. Заседания, на которых он, порой, не произносил ни единой фразы, кроме дежурного приветствия, здорово его утомляли, и после них Эдуард чувствовал себя измотанным как ломовая лошадь, пахавшая весь день от рассвета до заката.

То ли дело живопись – прекрасная возможность ненадолго забыться и побыть наедине с самим собой.

Взяв большую кисть, Эдуард выбрал сочный синий цвет и размашистым движением плеснул краску на холст. И еще, и еще! Так, теперь несколько мазков чуть тоньше и красным. И ярко-желтый вихрь вот здесь! Несколько белых штрихов по периметру…

Он чуть отстранил мольберт, разглядывая получившийся цветовой взрыв, уже спокойней прикидывая, что бы это могло быть? Своего рода тест Роршаха из подручных материалов. Хм, похоже на большую синюю птицу, которая расправила крылья и настороженно косится на зрителя желтым глазом. Хорошо, годится, теперь можно не спеша поработать над деталями.

Эдуард выбрал тонкую кисточку и подтянул мольберт к себе.

– Новости! – распорядился он.

Робосекретарь начал зачитывать анонсы последних основных событий, и Эдуард приступил к прорисовке перьев чудо-птахи. Он любил подобным образом сочетать приятное с полезным. Одно полушарие рисует, другое слушает – все при деле.

Работа уже близилась к концу, оставалось только наложить последние штрихи на чешуйчатую птичью лапу, угрожающе выставленную в сторону зрителя, когда внимание Эдуарда за что-то зацепилось.

– Стоп! Повтори! – он отступил назад, рассеянно осматривая полотно и прислушиваясь к последнему сообщению, зачитываемому секретарем.

Беспорядки в закрытом кантоне? Звучит как нелепый оксюморон! И судя по тому, что новость пробилась в дайджест самых важных и актуальных, проблемы там начались не сегодня и к данному моменту приняли уже нешуточный размах. Такого рода сведения Лига предпочитала оставлять под сукном, а коли они все же попали в эфир, то означать это могло лишь одно – ситуация определенно вышла из-под контроля.

– Давай сюда все сообщения по данной теме, – Эдуард отстранил мольберт, освобождая место для проекций, которые замельтешили перед его глазами.

Проанализировав данные, секретарь убрал заметки, являвшиеся по сути перепечатками из других изданий, и оставил только уникальные репортажи. Они датировались сегодняшним числом, но в их тексте упоминалось, что первые выступления в районе «Айсберга», за которыми последовало отключение электричества, начались еще два дня назад. Выходит, Лига какое-то время еще пыталась удержать скандал в узде, но его масштаб быстро перерос их возможности по контролю информационного пространства.

«Взрыв на 50-м этаже!», «Падение частного коптера!» – такое, действительно, утаить даже при всем желании вряд ли получится. Но если в дело замешана Лига, то кое-какие подробности от широкой публики наверняка предпочли скрыть. Впрочем, Эдуард, являвшийся ее сопредседателем, имел полный доступ ко всем внутренним документам. И факт его изгнания здесь ничего не менял.

– Покажи все записи из архива Лиги, относящиеся к происходящему в «Айсберге».

Новостные репортажи, пестрящие кричащими заголовками, отъехали в сторону, уступив место скупым рабочим отчетам. Несколько секунд Эдуард всматривался в их строчки, а потом отошел назад и опустился в кресло. Свою незаконченную картину он небрежным взмахом руки отбросил прочь, а отчеты, напротив, разложил перед собой, выстраивая их в хронологическом порядке.

День обещал быть долгим и интересным…

Мы ввалились в прихожую, и я без сил осел прямо на пол. Рядом к стене привалилась Кира, и в темноте я услышал, как она всхлипывает. Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне, вздрагивая от рыданий.

Меня и самого колотило, словно в лихорадке. Я закрывал глаза и снова видел залитый кровью пол, на котором скользили и разъезжались ноги, посадочную площадку, усеянную клочьями человеческих тел, искалеченную женщину, которой оторвало ноги, чью-то голову, закатившуюся под кресла, оставив за собой неровную кровавую дорожку. Я зажимал ладонями уши, но все равно продолжал слышать стоны раненых и крики обезумевших от ужаса очевидцев. Люди умирали у нас на руках, а мы ничем, ничем не могли им помочь или хотя бы облегчить их страдания. У нас не было ни воды, ни медикаментов, ни возможности вызвать медицинскую помощь. Мы, как могли, перевязали им раны, но понимали, что тем самым лишь отсрочили их смерть, понимали, что они все равно обречены, однако более не могли сделать для них ничего.