Йен Макдональд - Волчья Луна [litres]

Их нет. Есть только он – пьяный, на коленях посреди подношений. Он отвратителен. Он презирает самого себя. Иконы его упрекают.

– Не ты. – Лукасинью пытается оторвать портрет отца со стены, но тот приклеен. Он царапает изображение, ищет край, за который можно потянуть. Кто-то кладет руку ему на плечо, чей-то голос произносит:

– Оставь.

Он поворачивается, оскалившись и сжав кулак, готовый разбить кому-то физиономию.

Старушка отступает, вскинув руки – не в защитном жесте, не в страхе, но от удивления. Она худая, как нож, темная, укутанная в белые одежды, с белым тюрбаном на голове. На ней зелено-синяя стола, много колец, ожерелий еще больше. Лукасинью ее знает, но не помнит откуда. Она его узнает.

– А, это ты, маленький местре.

Она выбрасывает руки вперед, словно делая выпад для боя на ножах, и берет ладони Лукасинью в свои.

– Я не… – Он не может отстраниться. Ее глаза темные, глубокие, и они парализуют его страхом. Он узнает эти глаза. Он видел их дважды: один раз в Боа-Виста с Во Адрианой, и потом – во время восьмидесятого дня рождения бабушки. – Вы сестра…

– Ирма Лоа из Сестринства владык Сего Часа. – Она опускается на колени перед Лукасинью. – Я была исповедницей твоей бабушки. – Она вновь расставляет вотивные штуковины там, где ноги Лукасинью их рассыпали. – Я отгоняю ботов – они не знают уважения, но зато сами заббалины помнят Корта. Я всегда знала, что кто-то придет. Я надеялась, что это будешь ты.

Лукасинью выхватывает руки из ее сухого, горячего пожатия. Он поднимается, но от этого все делается хуже. Старуха продолжает стоять на коленях, и это приводит Лукасинью в ужас. Она смотрит ему в глаза снизу вверх, и это похоже на мольбу.

– У тебя здесь есть друзья. Это твой город. Маккензи им не владеют и никогда не смогут завладеть. Здесь живут люди, которые по-прежнему чтят имя Корта.

– Уходи, оставь меня! – вопит Лукасинью, пятясь от сестры.

– Добро пожаловать домой, Лукасинью Корта.

– Домой? Я видел мой дом. Я отправился туда. Ты ничего не видела. Ты кормишь лампы, прогоняешь ботов и стираешь пыль с картин. Я там был. Я спустился и увидел мертвые растения, замерзшую воду и комнаты, погруженные в вакуум. Я вытащил людей из убежища. Я вытащил свою кузину. Тебя там не было. Ты ничего не видела.

Но он поклялся, что вернется. Когда под ботинками его пов-скафа хрустели мгновенно замороженные останки великого дворца, он дал обет, что все исправит. Что это его судьба.

Он не может. Это ему не по силам. Он слаб, тщеславен, любит роскошь, и он глуп. Он поворачивается и бежит, протрезвев от шока и адреналина.

– Ты истинный наследник, – кричит ему вслед Ирма Лоа. – Этот город твой!

Спустя секунду Лукасинью понимает, что «Голубая луна» – ужасный коктейль. Он приканчивает вторую стопку и заказывает третью, и бармен знает правильный способ и делает трюк с перевернутой чайной ложечкой; щупальца синего «кюрасао» растворяются в джине как угрызения совести. Лукасинью берет коктейльный бокал и пытается поймать барные лампы в синий конус. Он опять пьян, чего и добивался. Тиу Рафа придумал «Голубую луну», но он ничегошеньки не знал о хороших коктейлях.

Бар маленький, вонючий, тускло освещенный, в нем грохочет хитовая музыка и еще более громкие разговоры, и бармен узнает Лукасинью, но профессионально сохраняет невозмутимое лицо. С девушкой все по-другому. Они приходят, когда он еще не допил и половину первого коктейля; две девушки, два парня, один нейтро. Они поглядывали на него из своей кабинки, вырезанной в голой скале, и отводили глаза, если случайно встречались взглядами. Опускали головы с вороватым видом. Девушка ждет четвертой «Голубой луны», чтобы подойти.

– Ола. Ты, э-э…

Отрицать бессмысленно. Он лишь разожжет слухи, а слухи – это легенды, которые только-только научились ползать.

– Да, это я.

Ее зовут Жени. Она представляет Мо, Джамаля, Тора, Каликса. Они улыбаются и кивают из своей кабинки, ждут знака, чтобы присоединиться к нему.

– Не возражаешь, если я?.. – Жени жестом указывает на табурет, пустое место у стойки.

– Вообще-то возражаю.

Она не слышит, или ей наплевать.

– Мы, это самое, Урбанисты.

Лукасинью про них слышал. Такой экстремальный вид спорта: облачаются в подходящее снаряжение и обследуют старые заброшенные обиталища и фабрики. Спускаются на веревках в сельскохозяйственные шахты. Ползут по туннелям, видя краем глаза, как показатели О 2уменьшаются. Он не заинтересован. История, спорт и бессмысленная опасность. Он все это ненавидит. Слишком много усилий. Лукасинью оседает на своем табурете, пока его подбородок не упирается в руки, и изучает наполовину пустой пятый бокал с «Голубой луной». Бармен ловит его взгляд; между ними пробегает безмолвное сообщение: «Только кивни, и я от нее избавлюсь».

– Мы там были. Трижды.

– Боа-Виста.

– Можем провести тебя.

– Вы были в Боа-Виста?

Теперь она кажется менее уверенной; она бросает взгляд на друзей. Между кабинкой и барной стойкой – пропасть космических масштабов.

– Вы были в Боа-Виста? – говорит Лукасинью. – Были у меня дома? Как вы поступили – отправились вдоль трамвайной линии? Или спустились через шахту, ведущую на поверхность? Вы ощутили подлинную гордость, когда достигли цели; вроде как действительно сделали что-то важное? Дали друг другу пять?

– Прости, я просто думала…

– Это мой дом, мой гребаный дом. – Лукасинью обращает свою ярость против девушки, и эта ярость горячая, чистая, ее подпитывают стыд, презрение к самому себе и «Голубая луна». – Вы отправились ко мне домой, все там исходили, сделали фотки и сняли видосики. Гляньте-ка, это я в павильоне Сан-Себастиан. А вот я на фоне Ошалы. Друзьям понравилось, они сказали, что вы такие крутые, такие дерзкие и храбрые? Это мой дом. Мой дом, мать твою. Кто сказал, что вам можно в мой дом? Вы разрешения спросили? Вы хоть подумали о том, что надо спросить? Что еще остался Корта, у которого можно спросить?

– Извини, – говорит девушка. – Извини…

Теперь она испугана, а Лукасинью так озлобился от алкоголя и стыда, что ее страх лишь распаляет его. Он резко опускает бокал на барную стойку, ножка ломается, синий коктейль разливается по светящейся столешнице. Он встает на ноги, шатаясь.

– Он не твой!

Бармен встретился с девушкой взглядом, но ее друзья уже уходят.

– Я не хотела… – кричит девушка – вся в слезах – от двери.

– Тебя там не было! – орет Лукасинью ей вслед. – Тебя там не было.

Бармен вытер пролитое и поставил на стойку стакан чая.

– Ее там не было, – говорит Лукасинью бармену. – Прости. Прости.

– Ага, вот он.

Лукасинью удостоил пылевичку, сидящую в дальнем конце стойки, всего одним взглядом, но теперь она отвлеклась от своей «кайпирошки» и заговорила. В барном освещении на ее лицо ложатся густые тени. Ее темная кожа вся в белых пятнах от радиационно-индуцированного витилиго. – Мано ди Ферро.