Павел Парфин - Юродивый Эрос [СИ]

Гры-гы-ы… Рядом со мной кто-то как заржет: неужто, как я, паленого беса углядел? Ан нет. Мужик за соседним столом и не смеется вовсе, а корчится от боли — глаза выпучил, почернел весь, за горло хватается. Торопыга, видать, подавился иль поперхнулся чем-нибудь. Точно: на блюде перед ним рыбья кость лежит, наполовину обглоданная. А рыбья ли? Может, то хребет судьбы… Неважно. В такую минуту все неважно, кроме милости Божьей да жизни одной. В самом деле, вот стоит мужик, на руках его перстни драгоценные, на плечах кафтан дорогой, на ногах сапоги хоть куда, но встала смерть-косточка в горле — и в очах душа уже корчится, загибается. Все вмиг потеряло значение. Вот помрет он — купец ли, боярин ли, знатный ли вельможа, — разденут его донага — а там он такой же, как пьяница, докучавший корчемнику. И душа у них тоже одна — вином споена, бесом венчана… Тьфу! Не долго думая, я кидаюсь к несчастному, что есть силы сжимаю горло его — изо рта фонтаном бьет кровь, а сам бедолага без чувств и признаков жизни валится на пол.

Народ вокруг меня, разогретый вином, а похлеще — видом свежей крови, ропщет, сопит угрожающе, стиснув кулаки, сжимает тесный круг… Но мне все нипочем, в любом миру я блаженный, дурак, не страшащийся ни побоев, ни смерти телесной. Высоко над головой, точно крест, я держу рыбью кость, вместе с кровью вышедшую из горла грешника.

— Дивна дела Господня и неизреченныю судьбы владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует!

Чужой сильный голос прет из меня, и я наравне со сбродом, собравшимся подле меня, преклоняюсь пред тем дивным голосом и трепещу…

«Спаситель мой! Христос послал тебя ко мне», — в который раз бормочет Прокопий Вятский. Так зовут воеводу, которого час назад я выручил от рыбьей косточки. На полной шее Прокопия еще сохранились черно-лиловые следы моих пальцев… Пустяк! Я не чувствую благодарности к его словам благодарности. Ведь он благодарит за тело свое, а я, дурак, спасал его душу. Но пусть будет так. Мне чудно наблюдать из оконцев его кареты за улицами, в чьей пыли я валялся часами… Воевода везет меня в знакомую церковь: Вятский желает поставить Богу свечку и одарить нищих милостыней. Обещает потом свозить в свой дом… Мне чудно наблюдать за миром, оказавшись в его Зазеркалье.

Выйдя из храма, воевода со смиренным видом кладет в жадную ладонь нищего горсть серебра. И в этот момент я слышу: «…Ста ради… ста ради…» Что это? Прямо дьявольское заклинание, а не кроткая просьба пожертвовать ради Христа. Неслыханно! Нищий открыто просит денег, нищему дела нет до имени Бога!.. А нищий ли это на самом деле? Едва сдерживая злость, я заглядываю попрошайке в глаза — и в следующую секунду гнев яростным воплем рвется наружу:

— Пепи, собака ты эдакая!! Ты же сам учил меня не просить милостыни! Да еще так: «Ста ради»! Ради денег, ради сребреников — ста! Деньги дьяволу собираешь?!

На глазах изумленного Прокопия Вятского, подобрав где-то палку, я гоню Пепи прочь от божьего храма. Как одержимый, гоню, словно в меня даже не демон вселился, а мститель редкий — божий посланник и воин, ангел небесный. Я бью несчастного Пепи по черной его голове и спине, гоню по рыночной площади, средь возов и кулей, ног и копыт, не разбирая дороги, не различая испуганных, удивленных, растерянных и хохочущих лиц. Для толпы наша стычка — хулиганская драка, потеха, чудачество двух уличных дураков; для меня же… Я вошел в раж, мне уже не вспомнить, за какой грех я так разгневался на шута, что худого он сделал Христу. Я преследую бедолагу с единственной целью — убить…

Мы стоим на краю какой-то воды. Долго не можем перевести дух, пыхтим и плюемся, но в глаза друг другу не смотрим — вхолостую разрядили очи свои, точно два усталых дуэлянта. Ведь и так все ясно — без лишних слов, без косых, затравленных взглядов. Одному из нас положено умереть. Одному — умереть… Большим пальцем правой ноги ковыряю сырую осеннюю землю, Пепи обреченно сопит, а за его спиной черный омут хладнокровно затягивает в себя солнечный свет и опавшие листья. Ненасытная бездна ждет — может, ожидание длилось века. Но вот пробил час: я пригнал на заклание грешника. Пепи больше не взывает к моему милосердию — приняв судьбу, молча пятится задом к воде, неуклюже скользит, изгибается, машет руками, пытаясь сохранить равновесие, наконец шумно падает в бездну. Беспомощно барахтается в ней, пока двумя ударами я не оглушаю его — шут замирает, безжизненно обратив лик ко дну.

Люди Вятского находят меня на месте убийства. Я покорно дожидаюсь их. Сам воевода пребывает в явной растерянности: «Везите покуда в хоромы, а там видно будет». Перед тем как забраться в карету, не удержавшись, оглядываюсь, чтобы бросить прощальный взгляд на пигмея — но мертвеца и след простыл.

Воеводскими хоромами неожиданно оказывается тот роскошный особняк, на крыльце которого Пепи проучил жадную молочницу. Пепи, где ты сейчас?.. На пороге дома нас встречает знакомая юная служанка. Вятский поручает ей заняться моей скромной персоной, вверяет мое уставшее тело в ее худенькие руки и, напоследок окинув меня взором, в котором смешались благодарность с испугом, уходит в свои покои. Девушка ведет меня в бани. Отчего-то я испытываю к служанке неприязнь, мне неприятны прикосновения ее рук. Неудивительно: моя плоть привыкла к презрению и глумлению над собой, но никак не к женской ласке и нежности…

Войдя в бани, я игнорирую мужскую половину и нарочно следую в женскую. Моя проводница с удивлением удерживает меня за рукав:

— Куда ж ты, Парфений? Там моются девки и бабы!

— Разве между двумя горницами есть какая-то разница? — делаю вид, будто мне и вправду неведомо это различие. — Ведь что здесь есть теплая и холодная вода, что там. А телу все едино, где на него вылить ковш воды.

— И то правда, — потупившись, как-то уж слишком быстро соглашается служанка и, оставив меня одного в женской бане, выходит вон. Меня ж охватывает сущий трепет: напросился, дурак! Лучше уж в геенне огненной очутиться, чем в бабьем царстве. И что ж теперь со всем этим делать?.. Оглядываюсь, вижу большой чан с водой, над ним поднимается пар, рядом — веник березовый, ковш, зола для мытья, кусок холста дорогого… Хм, я уже и не помню, какая вода на ощупь.

Внезапно слышу за спиной чьи-то шаги: похоже, служанка вернулась. Оборачиваюсь — и в тот же миг лишаюсь дара речи, цепенею. Стою, как кол в мешковине, не смея даже руку поднять, чтобы перекреститься иль отмахнуться, прогнать наваждение чудное… Боже, передо мной женщина, красивей которой я не видел на свете — ни на этом, ни на том, откуда пришел. Брови, глаза, нос, губы, стать — все говорит о породе. Боярыня! Как-то сразу догадываюсь, что прекрасная незнакомка приходится женой старому воеводе. Замечаю, что она не намного старше служанки, но сколько же в госпоже достоинства и благородной красы! Она совершенно спокойна, ни взглядом, ни жестом не выказывает никаких бурных чувств — ни крайнего удивления, ни неприязни, ни свойственного женщине безмерного любопытства… Похоже, о моем появлении ее предупредили заранее.