Кирилл Фокин - Лучи уходят за горизонт

— Хорошо, — повторял он, — хорошо, я сейчас буду. Да, выезжаю. Нет, задержите начало. Да, сейчас.

Он повернулся и увидел вопросительно глядевшего на него Нам Туена.

— Дядя приказал никого к себе не впускать и не выходит из кабинета уже третий час, — прогудел Ким Кён. — Они не знают, что делать.

— Пусть войдут.

— Они боятся, — ответил Ким Кён. — Мне надо ехать туда.

— Поеду с вами, — сказал Нам Туен.

Они спустились в лифте, где громко играла традиционная корейская музыка, и вышли в холл. Ким Кён нервничал, у него заложило уши от скоростного спуска. Нам Туен молчал. Охранники открыли им двери, и они сели в машины, каждый в свою. Путь до здания Центрального комитета на площади Ким Ир Сена составил меньше десяти минут; дважды охранникам пришлось выходить из машин и разводить по сторонам толпу, скандирующую приветствия машинам с правительственными номерами. Нам Туен помахал рукой в открытое окно празднующим корейцам.

Их лица вспыхнули ярче солнца, они восторженно завопили, размахивая красными флагами и портретами «великих вождей». Нам Туен знал: не пройдёт и дня, как эти трогательные люди будут рыдать, узнав о смерти генерала Кима; их наивные лица исказят судороги плача, они потускнеют, и по стране даже может прокатиться волна самоубийств. «И с этим ничего нельзя поделать, — с грустью подумал он, — как же мерзко, что вливаемую в них десятилетиями отраву нельзя выдавить, отсосать из раны… их изувечили, их изуродовали, и сделали это такие же корейцы, как они, точно такие же люди…»

— Аккуратнее, — предостерёг Тао Гофэн, как всегда, сидевший рядом.

— Они мне ничего не сделают, не беспокойся, — откликнулся Нам Туен.

— Министр повесит меня, если вас заденет камнем.

— С праздником, Тао, — ответил Нам Туен, продолжая улыбаться ревущей толпе. — С днём победы!

— Никогда его не праздновал, — ухмыльнулся Тао. — Что это взбрело в голову генералу…

На площади Ким Ир Сена людей было ещё больше. Машины подъехали к задней двери здания. Ким Кён пошёл первым, Нам Туен — сразу за ним. По лестнице Ким Кён бежал, перескакивая через ступеньку, и Нам Туен еле поспевал следом. Массивная борцовская шея Ким Кёна блестела от пота, правой рукой он хватался за перила, а левую судорожно сжимал в кулак.

В отличие от всего ближнего круга, сделал себе заметку Нам Туен, он и правда любил генерала. «Значит, мы сможем опереться на авторитет покойного, — подумал он, — главное доказать, что в душе генерал Ким хотел вовсе не того, что творил на деле… Ха, это даже забавно. Абсурдно. Мерзавец станет у меня рыцарем — я отомщу ему, вот как я ему отомщу… Я заставлю их думать, что он был совсем другим человеком, я извращу его убеждения, я изменю его с этой стороны могилы, я надругаюсь над его памятью!»

В приёмной собралось, кажется, всё правительство КНДР. Военные были в парадных мундирах, у всех на груди красовались значки с портретом генерала Кима или одного из его предков; среди министров и партийных чиновников Нам Туен не увидел только номинального руководителя страны — председателя Верховного народного собрания (но тот был слишком стар, чтобы подняться с кровати, и слишком болен, чтобы дышать без аппарата жизнеобеспечения).

Адъютант стоял у двустворчатых дверей с гербом Трудовой партии: серп, молот и кисть между ними, вертикальная, напоминающая свечу. Он хотел было ринуться к вошедшим, но Ким Кён опередил его и, пройдя сквозь расступившуюся толпу, оказался рядом.

— Мы не можем… — сказал адъютант, пряча взгляд. — Он приказал не беспокоить, и мы ждём, но время уже…

Ким Кён постучал своей лапищей в двери.

— Дядя! Дядя! — крикнул он, как будто не знал, что двери не пропускают ни малейшего шума.

Он близок к панике, подумал Нам Туен, прячась за спинами министров и чуя нарастающее напряжение. Старый генерал ненавидел электронику, у него в кабинете не было ни единого телефона, и все распоряжения он отдавал своим адъютантам лично; а ещё в последнее время он стал раздражителен и нередко срывался на своё окружение, подумал Нам Туен, так что легко мог наказать нарушителей его спокойствия.

— Мы хотели войти… — отчитывался адъютант. — Но если он просто задремал?

— Кто был у него последним? — спросил Ким Кён.

— Доктор Онода.

— Генерал лично приказал не беспокоить его?

— Да, да, лично, он приказал не беспокоить!

— Подождите, — возник секретарь. — Я не слышал этого распоряжения…

Адъютант генерала вдруг побледнел. Нам Туен поймал его взгляд и одобрительно моргнул.

— Нет, кажется… — Его голос задрожал. — Это сказал доктор Онода, он сказал, генералу нужен отдых, и он приказал его не беспокоить…

— Приказал не дядя? — ноздри Ким Кёна расширились от гнева, увидел Нам Туен, и мысленно поблагодарил китайских врачей, серией операций восстановивших ему зрение. — Не дядя, это были не его слова?

Адъютант продолжил бледнеть, но молчал. Ким Кён перевёл полный ярости взгляд на секретаря. Тот стоял, выжатый, как лимон, и тоже молчал. Ким Кён резким движением ухватился за тяжёлые двери и, с немым рыком раскрыв их, ввалился внутрь кабинета. Нам Туен опомнился первым и прошмыгнул за ним.

Они увидели генерала Кима полулежащим на диване; он застыл в той же позе, в которой его оставил доктор Онода. Голова откинута назад, на спинку дивана, спина искривилась, и ноги враскорячку на полу, оттянув брюки и обнажив волосатые икры. Рот раскрыт, губы посинели, глаза закатились, но тоже широко раскрыты: взгляд, полный ненависти, удовлетворённо заключил Нам Туен.

Из уголка рта стекала струйка слюны. Скрюченные одеревеневшие пальцы вонзились в кожу дивана с такой силой, что порвали её. На лице генерала Кима застыла дикая предсмертная гримаса.

— Дядя… — простонал Ким Кён, опустив руки.

Адъютант кинулся к телу генерала и стал проверять пульс.

— Отойдите! — крикнул Ким Кён. — Отойдите!

Адъютант отскочил и вжался в стену. Ким Кён подошёл к телу дяди поближе и стал внимательно смотреть на него. Все молчали.

— Последним у него был японец Онода, — тихо сказал кто-то. Ким Кён не ответил.

— Его убили, — последовал комментарий.

«Конечно, идиоты, конечно его убили! — разразился беззвучной тирадой Нам Туен. — А вы думали, он тихо и мирно сдохнет у себя в постели, продолжая до последней секунды истреблять свой народ, убивать людей, угрожать всему миру и провозить по центру Пхеньяна ядерные ракеты?! Тупые ублюдки, взорвать бы вас всех здесь, в этой комнате, чтоб вы могли продолжать лизать зад этой гниде в загробном мире, чтобы вы все последовали за ним…»

Ему были трудно сохранять бесстрастное лицо, но он держался.

«А знаете, кто его убил? — ему хотелось прокричать это вслух. — Это сделал я! Я добрался до него, до первого! Жаль только, он не знал, что это был я, что он не мучился, как я, в тюрьме, что ему не выбивали зубы и не ломали кости, что ему не пробили голову, что боль от гноящихся ран не свела его с ума! Я его благодетель, я его спаситель! Он умер быстро, страдал одну лишь секунду — это видно по лицу, — и это величайшая, величайшая из мировых несправедливостей, что его можно убить лишь один раз, а не раздирать на части за каждого ребёнка, каждую женщину и каждого мужчину, замученных в концлагерях, в Кэчхоне, в Ёдоке, в Пучкхане и в Хверёне.