Юлия Зонис - Боевой шлюп «Арго» [сборник]

Атлила существует. Я знаю, что это такое. Огромный, похожий на нарост лишайника город под низким небом. Атлила тянется вдаль и вширь, растет, жрет, испражняется и умирает. Нам достаются моча и фекалии, иногда – продукты распада, и всего этого вполне достаточно, чтобы убедить меня в ее реальности. Я гажу – следовательно, я существую.

Атлила отлила в очередной раз, и, похоже, нам крупно повезло. Шел пас – так называют его нетники. Попросту говоря, помои. Если бы нетники поймали нас сейчас у трубы, перестреляли бы, как крыс. Мы воровали запрещенный к экспорту материал прямо у них под носом.

Нард.

Смешайте две четверти того, что хлещет сейчас фонтаном из пробитой Крокодилопастым скважины, четверть меренгового яда, добавьте воды и эфедрина – и получите нард. На планетах периферии за каплю этого снадобья убьют родную мать. Впрочем, не знаю, есть ли у них там матери.

Крокодилопастый слез с уродливого трактора, на который он присобачил бур, и ковыляет к нам. Золотые руки у парня, если бы не башка – взяли бы в любой поселок без калыма. А так его дети камнями закидывают. Крокодилопастому с того, впрочем, ни горячо, ни холодно – пока что это не его дети.

Витценгерштейн приподнялся на своей плащ-палатке, следит за струей, держа руку козырьком над глазами. Глаза у него слабые, сжег на здешнем солнце. Гиперчувствительность. Он старый, старше меня лет на десять; удивительно, как он вообще еще держится. Глядя на меня, Витценгерштейн обычно вздыхает и начинает рассуждать о вероятности благоприятных мутаций. Но сейчас ему не до рассуждений. Надо быстро подводить трубу и загонять эту дрянь в цистерну – кто знает, как долго продлится выброс.

Вечером мы лежим под небом, глядим на звезды. Звезды здесь намного больше, чем на севере, но не такие яркие. Быстро холодает. Скоро придется забираться в кабину трактора. Крокодилопастый свинтил бур, уложил в кузов. Цистерна пойдет на буксире. На две трети заполнена – больше, чем мы рассчитывали. У скважины уходят в песок последние черные капли. Некоторое время тут ничего не сможет расти, даже меренги постараются обходить это место стороной.

Крокодилопастый садится, делает знаки руками. Говорить он не может, поэтому гудит сквозь ряд выступающих зубов. Я не смотрю – и так знаю, о чем он. Крокодилопастый мечтает открыть заправку. Пас – неплохое топливо, треть цистерны можно обменять на оборудование, оставшейся трети хватит на пару лет. Шаман наврал моему бедному другу, что, мол, в Дальнем поселке есть клиника генмодификации. Не знаю, что уж шаман смыслит в генетике, но Крокодилопастый уверовал. Хочет накопить денег и податься в Дальний. Очень его там ждут.

Витценгерштейн делает вид, что не верит в клинику, но я почему-то заметил, что, с чего бы ни начался у него разговор с поселковыми, все сводится к дороге на Дальний. Удивляет меня это. Почему-то как раз такие умные мужики и попадаются на всякую чушь. Вроде бы и не верят, но тишком, тайком, про себя думают – а вдруг?

Мне не нужна клиника. Крокодилопастый уже ежится, поглядывает на трактор. Витценгерштейн – тот вообще завернулся в свою плащ-палатку, только длинный нос торчит, утыкается в звезды. Я не чувствую холода. Я не чувствую жары. Я могу пройтись по песку босиком, могу жрать камни, могу справиться в одиночку с целым выползком меренг. Много чего я могу, но в основном такого, чего мне вовсе не нужно.

Вот и сейчас – Крокодилопастый машет своими клешнями, Витценгерштейн звезды считает, а я думаю об Анне. Приятно пересыпать в ладонях песок и думать об Анне. Мелкие песчинки липнут к ладоням, надо будет потом стряхнуть, ну а пока – пусть липнут. У Анны широкие бедра, и ей это не нравится. Кожа смуглая. Отец ее – шаман, а мать из маросеев, вот и вышло ни то ни сё. Так она о себе говорит. Говорит, но втайне улыбается самыми уголками губ, знает, что никто так не думает. Она носит длинные юбки, иначе все поселковые только и делали бы, что пялились на ее ноги. Когда она несет на голове кувшин от колодца, солнце отражается от поверхности воды и над головой Анны появляется подобие нимба. Анну взяли бы в Атлилу, но она туда не хочет.

Мне она сказала: «Знаешь, Кроч, мне плевать на белую верблюдицу и прочее, что там папаша говорит. Но с Железным Дровосеком я жить не буду».

Небо над пустыней к рассвету бледнеет. Позже оно становится ослепительно белым, горизонт дрожит, и ветер гонит песок. Только тихий свист, шурх-шурх песка и тарахтение нашего трактора.

День. Жара. Пе´кло. Крокодилопастый у штурвала истекает чем-то вонючим, возможно по´том. Витценгерштейн – тот вообще забился под темный пластиковый козырек, старается не высовываться на солнце. Эти двое экономят воду, нам еще два дня ползти по пустыне. Я отвинчиваю колпачек у своей фляжки, делаю большой глоток, демонстративно смачиваю лоб. Зачем мучиться сейчас, если можно потом? Витценгерштейн вздыхает, помаргивает слезящимися глазами за стеклами очков. Я делаю еще глоток. Тут он не выдерживает.

– Алекс, – говорит он, – я вас не понимаю. Ну я, ну Бенедикт, – (так зовут Крокодилопастого), – это еще ладно. Но вы-то что здесь делаете? Вас же в Атлиле с руками оторвут. С вашиМито генами.

– Нужна мне эта помойка, – отвечаю я, просто чтобы что-то сказать.

– Хорошо, не в Атлиле. Отправляйтесь на Внутренние планеты. На периферию. Там же рай. Там вы станете нормальным человеком. Даже лучше. Вас могут взять в космофлот. Наконец, вы сможете просто жить, не видя этого убожества. Что вы делаете в нашей чертовой пустыне? Варанов сторожите?

– Витценгерштейн, зачем вам пас? – проникновенно спрашиваю я. Смачиваю платок водой, протираю лоб. Вода стекает тонкой струйкой на пол кабины и почти мгновенно испаряется.

Крокодилопастый за штурвалом начинает нервничать.

– Зачем вам пас? Этот недоумок, – я киваю на нашего молчаливого товарища, – надеется разбогатеть и стать принцем Очарование. Но вы-то ведь не настолько тупы, чтобы верить в подобную чушь? Так зачем вам таскаться с нами по пустыне? Вы же скоро умрете, Герберт. На том свете походите и на одной ноге.

Витценгерштейн опускает глаза, снимает очки, медленно протирает стекла. Ему нечего сказать. Возможно, он не прочь меня ударить, но вместо этого протирает стекла очков.

«Ну же, – думаю, – ударь».

– Иногда, – произносит он наконец, – мне кажется, что вы – не меньшее уродство, чем я или Бенедикт. Просто у вас это где-то внутри. Бенедикт, остановите, пожалуйста.

Крокодилопастый мотает башкой.

– Мне надо. Остановите, Бенедикт.

Витценгерштейн даже помочиться с борта не может. Ему для этих целей нужно уединение. Не важно, что в плоской как блин пустыне уединиться можно разве что под песком.

Витценгерштейн неловко спускается, ковыляет на своем протезе, гордо развернувшись ко мне задом. Правильно. Можно мне и зад показать как последний аргумент.