Виталий Бабенко - Перпендикулярный мир

Ехал он лесотундрой к своей избушке часа два, чуть не замерз. Грелся у газовых факелов.

Его встречали Снегурочка, горячий чай и теплая постель.

Даже Деду Морозу нужно немного тепла…

Ярмарка была что надо. С медведем, с конокрадами. С дракой. Смеху!.. Микола — парень справный, на Покров жениться собрался, вел себя аккуратно. Товар продал с умом. И — к братниному куму, тут рядом, за церковью. Маруську рассупонил, сенца ей бросил.

Кум сидит красный, принял косушку ради праздничка. Поугощались, конешно. Насчет этого баловства Микола не любитель, но — у кума быть да пива не пить! Родню перебрали. Вспомнили, как гуляли того году на Спасов день.

Потом пошли с кумом гостинцы покупать. В казенную завернули, само собой. Выпили белого вина по разу, чин чином. И ходу, от драки подальше — Микола этого не уважал, известно дело, и в доброй драке на квас не придет, а в худой и на хлеб не выручишь.

Ну, кум уговорил еще по разу. Это уж в другом заведении. Для порядку, значит. Вышли из казенки — глянь, толпа. Мужики силу показывают, кто тяжельше поднимет. Микола парень здоровый, потягаться не любил, в отца пошел по тихости. Да, видать, по второму разу себя оказало. А не похваляйся. И кобыленка-то вроде ледащая, а только поднял ее на плечи, только разогнулся, как под корешками — хрясь! Становая жила, значит. Мужики галдят, а он стоит — не вздохнуть.

Кум, конешно, в казенку обратно тянет: счас мы это дело, говорит, враз поправим. Только подходит промеж мужиков такой человек, вроде простой, а вроде и барин. Сам в белой шляпе. Я, говорит, от души вами любовался, и поскольку художник, хотел бы вашу натуру запечатлеть. Но поскольку вижу, в каком вы есть болезненном следствии богатырского подвига, так у меня доктор знакомый, и бесплатно поспособствует.

Ну, Микола не все понял, конешно. А кум человек городской, сразу на дыбы — у нас, мол, своя компания. Тогда в белой шляпе достает ему целковый: я, говорит, очень даже хорошо понимаю наше взаимное уважение. Кума как ветром сдуло.

А в белой шляпе берет Миколу под ручку, ровно девку городскую, и ведет его. И такое на Миколу томление нашло, что даже вот ни на столько воспротивиться не может. Вышел к ним сам доктор. Толстый, золотая цепка через все брюхо. Губы масляные белой салфеткой вытирает, недоволен, что из-за стола вытащили. Начал кричать, что вот-де глупость дурацкая до чего доводит, и всякое такое. Микола совсем обеспамятел от страху и шапку выронил. В белой шляпе пошептал что-то приятелю на ухо. Тот говорит — ладно, счас я его в больницу отправлю, коль тебе надо, пусть посидит тут, горнишная отведет его с запиской.

Ушли они. А Микола сидит, значит. И стал он приходить в себя. Вспомнил, что Маруська у кума оставлена. А кум поди знай где. А цыган в городе полно. И в деревню к ночи надо бы. И ослушаться нельзя, уж больно сердитый доктор. В больнице-то, говорят, кровь высасывают. Не всю, конешно.

И вдруг Миколу будто слегой меж глаз ударило: фармазон!!! Он самый! Да как же раньше-то не вспомнил? Та странница божья и сказывала. Ездит по деревням в белой круглой шляпе, всех в свою веру обращает: деньги дает, списывает с человека аль с бабы поличье на бумагу, и поличье то увозит с собой. И ежели кто фармазонской поганой вере изменит, сей же миг узнаёт, и в то поличье стреляет, и отступник умирает немедля, без всякого покаяния. А раз еще и подпис кровью… Свят, свят, господь Саваоф!

Микола и про боль забыл, соскочил со стула — и через подоконник. Обстрекался в крапиве, барыня с зонтиком завизжала, кто-то рявкнул «Держи вора!», псы забрехали. Не помня себя добежал до дому. Оттащил кума — тот спал поперек калитки с битой мордой, — мигом обрядил Маруську и, не затворив воротину, плюхнулся в телегу — мимо каланчи, вниз по булыжнику, на околицу, вдоль выгонов. Опомнился аж за старым погостом. Убег, слава Богу. Спас душеньку…

Вот и лес начался. Маруська бежала ни шатко ни валко, трюхала селезенкой. Солнце клонилось к елкам. Ну и денек. Микола пощупал деньги за пазухой, прикорнул поудобней — становая жила давала себя знать, окаянная. Только бы добраться. Бабка Степанида все поправит. Через порог положит, на спине топором старый веник потюкает, пошепчет что надо. Как рукой снимет. А не то в баню сводит. Горшок на пун кинет. Стара, а все может. Потому — слово знает. Не то что эти… вражины. Только и знают кровь сосать.

Он призадумался, вспомнил кривую бабкину избенку на отшибе. Как они маленькие на спор бегали: кто не испугается заглянуть в окошко. Шиш чего увидишь в это окошко. Потом и сама бабка пригрезилась, да таково приветливо улыбается своим одиноким зубом. Вдруг фармазон давешний вспомнился. А вот и доктор — толстый, сердитый, штиблетой топает. В одной руке ножик сапожный, в другой — бутыль четвертная из-под белого вина казенного. Для крови, значит.

Микола вздрогнул, проснулся. Смеркалось. Лес загустел. Совсем близко деревня, вот только дуб старый проехать, а там и опушка. Нехорошее место этот дуб. Всякое про него сказывают.

Так и есть: обочь дороги вылез из кустов мужик — не мужик, с котомкой, без шапки, весь оброс, волосья зачесаны налево, а бровей нету. — Во тебе, — подумал Микола, перекрестился и из пальцев сделал кукиш, — не на таковского напал. Это на Ерофея ты страшный, когда деревья ломать зачнешь, а счас…

Леший захохотал, заухал. Маруська понесла. — Ну ты, анахвема, — осерчал Микола, — в лесу не бывала! Ухватив кнут, привстал, натянул вожжи. Колесо подпрыгнуло на корнях. Телега накренилась, здоровенный дубовый сучищо заехал в лоб, и…

…и не выпуская из рук ускользающую рулевую баранку, Коля рухнул на жалобно скрипнувшие пружины сиденья. Видавший виды «Москвич», натужно воя, прополз на первой передаче еще десяток метров, взобрался на пригорок и сдох. Шипя от огорчения, Коля выпростал свои длинные ходули из автомобильного нутра. До деревни осталось всего ничего: на заброшенной поляне тосковала горстка изб у пруда. И еще одна избенка поближе, на отшибе, смотрела маленькими окошками в лес, на Колю, на притихший «Москвич».

— Ну ты, анафема, — пнул он покрышку и подивился непривычному для себя выражению. Машина виновато молчала. Только под капотом у нее что-то изредка потрескивало, как у остывающей духовки. И что там всегда потрескивает?

Коля поднял капот. Мотор был на месте. И все его причиндалы, раскаленные и изношенные, держались вроде бы ничего. Коля вздохнул. Достал сумку с инструментами. Лег на спину, как всегда попробовал вползти под машину, туловищем и ногами делая неизящные движения модного танца. Как всегда, это ему не удалось. Втиснулась только голова боком да еще рука. На руку немедленно капнуло горячим маслом.