Олег Чарушников - Здесь могут водиться люди (сборник)

Тут необходимо объясниться. Дело в том, что наш, земной Измаил, директор бывшего «Сверчка», а ныне Литературного музея им. Положительного героя, очень похож на Черчилля. Был такой великий деятель в древности — то ли министр, то ли рок-певец. Представьте себе на минутку: Уинстон Черчилль, только жгучий брюнет и без сигары. Измаил очень стеснялся исторического сходства и отрастил себе грозные турецкие усы, закрученные на концах колечками. В итоге получился вылитый Черчилль, только черный и с турецкими усами. Мы тщательно скрывали от Измаила горькую истину и говорили, что теперь он дьявольски смахивает на Мефистофеля. Это грело романтическую душу директора, и он бесплатно наливал нам по чашечке кофе.

Так вот, хозяин подвальчика, куда забросила меня судьба отпускника-путешественника, жутко напоминал нашего Измаила, но без усов. Путем несложных умозаключений нетрудно догадаться, на кого он в конечном итоге был похож.

Итак, бармен (про себя я сразу окрестил его Уинстоном) встал за стойку и обвел полутемный зал хозяйским взглядом. Чувствовалось, что он здесь не последняя сошка.

— Так что же будем брать? — повторила официантка.

Я поднял голову и жалобно посмотрел на нее.

— Извините, а стаканчика чаю у вас не найдется?..

Официантка фыркнула, очень по-роботовски, и через каких-нибудь двадцать минут я уже прихлебывал горячий душистый чаек из чашечки с вензелем «Б. Глухаревский общепит».

Предстояло обдумать главное: где искать пропавший корабль. Кун объяснил, что его следы можно найти в одном-единственном месте — Городском управлении по экономии (сокращенно: Горэкономупре). Учреждение это представляло собой филиал Центрального отдела Главного эконома, могущественного ведомства, крайне усилившегося в последнее время на планете Большие Глухари.

Простому смертному попасть на прием в Горэкономупр было практически невозможно. Оставался обходной путь: через друзей Куна выйти на одного из сотрудников и попытаться что-то разузнать. Этот путь теперь был отрезан. Кроме злосчастного Брамса, у Александра Куна не оставалось проверенных друзей, не сэкономленных за последние месяцы. Значит, мне предстояло действовать самостоятельно…

«Возвращаться за город не буду, — решил я. — Переночую где-нибудь в тихом дворике, а наутро прямо пойду в этот чертов Горэкономупр. Будь что будет!»

Музыка смолкла. Зажегся безжалостный верхний свет, и мигом рассеялось интимное очарование подвальчика. Я сидел один в пустом бедноватом зале. Сразу стало видно, что столики-грибки обиты дешевым кожзаменителем, протертым до серой основы локтями и коленями клиентов.

Подошла официантка. При ее приближении тритон в аквариуме испуганно юркнул подальше в гущу водорослей. Пучеглазые золотые рыбки раздували жабры — судорожно, словно страдали астмой от ожирения.

Официантка сверилась с блокнотиком.

— Сколько с меня, девушка?

— Двадцать восемь!

Чего именно «двадцать восемь» она, естественно, уточнить не удосужилась. Проклиная про себя Куна, забывшего сообщить название местных денег, я полез в карман за медяками.

Официантка надменно смотрела поверх моих пылающих ушей. Бармен бросил перетирать стаканы и повернулся в нашу сторону…

Я протянул на ладони кучку меди. Губы официантки сделались еще тоньше.

— Здесь двадцать три. А вы должны двадцать восемь. Еще пятак!

— У меня больше нет… — пробормотал я сконфуженно.

— Меня не касается. Здесь не на паперти. Платите!

Уинстон неспешно приближался к столику. На лице у него светилась улыбка предвкушаемого удовольствия. Не хватало еще, чтобы напоследок меня побили в забегаловке…

— Ну нету у меня больше денег! Откуда я знал, что чашка чаю стоит целых двадцать восемь этих ваших… Я завтра занесу!

Последние слова я произнес, уже вися в воздухе. Бармен удивительно ловко сгреб меня за шиворот и приподнял над стулом. Другой рукой он сноровисто и со знанием дела обшарил мои карманы. Официантка смотрела вверх, словно не замечая происходящего. Я безропотно висел наподобие нашкодившего котенка.

Бармен, по-прежнему держа меня за шкирку, выдернул из внутреннего кармана бумажник и ткнул мне в лицо. Уверен, подлинный Черчилль так никогда не поступил бы.

— А это что?

— Там не то… Не такие деньги…

— Козел, — сказала официантка.

— Ах, не те-е-е… — Уинстон легонько встряхнул меня в воздухе. — Ах, у тебя там валюта…

— Говорю, он козел! Я сразу поняла.

— Ну-ка, глянь, чего там у него…

Бармен с интересом изучал мое лицо, как бы размышляя, куда вдарить сперва, а куда опосля. Нет, точно, Черчилль, хоть и был рок-певцом, никогда бы так себя не повел.

— Чего копаешься? Что там?

— Ой, — сказала официантка.

Я почувствовал, как плавно опускаюсь обратно на стул. Терять все равно было нечего, и я допил свой чай.

Если верно, что у каждого человека в мозгу есть компьютер, то у бармена был арифмометр. Во-первых, он думал очень долго, а во-вторых, с большим шумом. Он сопел, причмокивал, хмыкал, потом затихал на секунду… И все это при виде обыкновенных семнадцати рублей — двумя трешками, десяткой и рублем.

Переживания бармена завершились сиплым возгласом:

— С-скатерть! С-скорее!

С того знаменательного момента память моя обогатилась еще одним фактом. Теперь я знаю, как шипят перед смертью большие королевские кобры, — именно так.

В течение последующих пяти секунд произошло много событий — и все приятные. На столе мигом развернулась кружевная скатерть, замерцал хрусталь, явились взору закуски, поросенок с петрушкой во рту улыбнулся из-за коньячных бутылок, хлопнула пробка, сверкающая пена обрушилась в бокал…

Физиологи утверждают, что человек не может по своей воле стать меньше ростом раза в три. Бармен смог. Рядом с собою я увидел невысокого человека, лицо которого выражало одновременно: преданность, обожание, восторг, сознание своего ничтожества, самоотречение, готовность сию минуту пожертвовать своей жизнью и жизнью всех без исключения родственников и, наконец, умиление — такое умиление, какого я никогда в жизни не видел и не увижу, вероятно, до самой смерти.

Но я не смотрел на преданного Уинстона. Мое внимание было полностью поглощено официанткой. Боже мой, что с нею стало!

«Девушка, — думал я в ошеломлении, — куда девались ваши злющие губы-ниточки, беспощадный носик, буравчики-глаза? А хлебосольное „козел“?.. Милая девушка, где прятали вы раньше эти мягонькие ямочки, эти стыдливые мохнатые ресницы, робкую грудь? Ах, оставьте, оставьте убогий притон, ступайте туда, где единственно место вам — в царство грез и сновидений, являйтесь мечтателям, юношам-принцам, безусым поэтам, овевайте их томительные сны дыханием чистой, великой Любви…»