Олаф Степлдон - Пламя [сборник]

Далее я спросил у пламени, что нужно будет делать, если мне не удастся убедить правителей человечества проводить политику пламенной расы.

— У вас все получится. Мы воздействуем на их разум всей силой нашего влияния. Если уж мы можем влиять на вас, установить контроль над теми непросвещенными созданиями и вовсе не составит труда.

Я промолчал. Через какое-то время пламя сказало:

— Я все еще не могу установить с вами полный контакт. В чем дело? До сих пор мы прекрасно ладили, но теперь вы сознательно закрываете передо мной свой разум. К чему вам это делать, тем более теперь, когда вы согласились с нашим планом? Нельзя ли мне вновь получить ваше полное доверие? Если бы я не уважал вашу индивидуальность, я бы вторгся в ваше сознание силой и обнажил все ваши самые сокровенные чувства, несмотря даже на ваше сопротивление. Но это разрушило бы нашу дружбу, и мне претит так поступать с вами.

Мысли проносились у меня в голове, но пламя не ведало о них. Это немного успокаивало. Но я верил, что при желании пламя может сломить мое сопротивление и вторгнуться мою частную жизнь, и это меня возмущало.

Стараясь сохранять спокойствие, я сказал:

— Расскажите мне об этом странном воздействии, которое вы можете на нас оказать. Помогите окончательно справиться с антипатией. Поддержите меня. Помогите мне прямодушно и без колебаний возжелать торжества духа в сотрудничестве двух наших рас.

— Мы хотим лишь завоевать ваше доверие, — сказало пламя. — Мы хотим лишь завоевать доверие всей человеческой расы. Мы твердо намерены не идти к цели через насилие, пусть даже и через духовное насилие. Так ли важно, что мы обладаем неодолимой силой, если мы намерены не использовать ее? Если бы я рассказал вам подробнее о наших способностях, вы бы только расстроились еще больше. Во всем сказанном вы бы видели лишь некую угрозу.

— Духовное насилие? — переспросил я. — Что вы имеете в виду? Как я могу доверять вам, если вы не до конца со мной откровенны?

Какое-то время мой собеседник молчал. Во мне самом бушевали двойственные чувства: прямота и искренность пламени противостояли осознанию страшной опасности — опасности оказаться духовно порабощенным чуждой расой. Наконец пламя сказало:

— Раз уж нам так необходимо полное взаимное доверие, я расскажу вам все. Но прежде прошу вас, умоляю, взглянуть на все это дело без предубеждения, а просто из любви к духовному. Именно потому, что мы сами смотрим на все исключительно с этой точки зрения, а не с позиции расового эгоизма, мы столь решительно настроены не применять к вам нашу силу (за исключением небольшой дружеской попытки помочь вам увидеть все в ясном свете). — Пламя снова сделало паузу, и я заверил его, хотя страх и гнев заглушали мое дружелюбие, что страстно желаю взглянуть на ситуацию со стороны. Но я снова настойчиво попросил рассказать, в знак доброй воли, как его раса намерена поступить, если человечество откажется играть по ее правилам.

— Очень хорошо! — согласилось пламя. — Если все наши усилия по достижению дружественного сотрудничества с вашим видом не увенчаются успехом, нам станет ясно, что ваша натура испорчена даже более серьезно, чем мы полагали, и что вам уже ничем не помочь. Ваша собственная глупость неизбежно доведет вас, рано или поздно, до саморазрушения. И тогда мы будем обязаны, храня верность заключенному в нас духу, применить к вам все наши силы, дабы контролировать ваши мысли и ваше поведение в интересах достижения нашей собственной духовной цели. Как все сложится, сейчас предсказать невозможно, но вероятно (так как мы уже будем свободны от каких-либо по отношению к вам обязательств, за исключением нашего долга как можно скорее вытащить вас из ваших несчастий), мы постараемся создать наиболее благоприятные условия для самих себя. Мы могли бы, к примеру — это очень легкая задача, — разбередить военные раны и принудить ваших ученых изготовить еще более разрушительное атомное оружие. За этим последовала бы серия опустошительных войн с огромными пожарами, необходимыми для удовлетворения наших неотложных потребностей, или же одна, решающая война, в которой мы постарались бы склонить каждую из сторон скорее к уничтожению планеты, нежели к разгрому ненавистного врага. Затем, когда вся планета превратилась бы наконец в сплошную атомную бомбу, и расплавленные континенты унеслись в космос, мы, пусть и ненадолго, получили бы условия столь же хорошие, как те, что были у нас в золотой век солнца. Правда, вскоре не осталось бы ничего, кроме потока замороженных астероидов, но мы полагаем (исходя из гипотез ваших ученых), что при определенном везении, разрушение планеты могло бы проходить постепенно, а не единовременно, в виде одного-единственного всепоглощающего взрыва. В этом случае мы были бы обеспечены зонами высокой температуры на тысячи или, быть может, даже миллионы лет вперед. В такой период значительно улучшившихся условий мы могли бы продвинуться столь далеко в изучении науки и контроле физических процессов, что изобрели бы способ возвращения на солнце. И даже если это окажется невозможным, что ж, по крайней мере, на протяжении долгого периода времени мы вели бы активную жизнь, занимаясь тем, что свято для нас: изучением духовной вселенной и определении меры креативных действий в ее отношении.

Пламя сделало небольшую паузу, но прежде чем я успел придумать подходящий ответ, добавило:

— Все это — ни на чем не основанные предположения относительно будущего, которого мы совсем не желаем, поскольку мы целиком и полностью сосредоточены на обеспечении вашего добровольного сотрудничества ради создания прекрасного и счастливого симбиотического мира. Для нас, как и для вас, это гораздо более благоприятное будущее. Поэтому я торжественно прошу, умоляю вас взять на себя великую задачу по убеждению человечества в том, что два наши вида нуждаются друг в друге и должны объединиться.

Пламя закончило, и воцарилось молчание. Я не знал, что сказать. Должен признаться, меня тронуло его обращение. Скорее всего, он был прав, утверждая, что человек никогда не спасется, не изменив коренным образом весь свой взгляд на мир, а такие изменения возможны лишь благодаря внешнему воздействию. И после моего недавнего эстетического опыта я готов был поверить, что пламенная раса, раз уж ей удалось растрогать меня, способна своим волшебством очистить сердца всех людей.

И только одна неприятная мысль не давала покоя. Откуда мне знать, что моя симпатия к пламени и мое восхищение его расой есть спонтанные реакции? А что если мне их внушило, каким-то хитрым способом, само пламя? Чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к тому, что, вероятно, именно так оно и есть. И не для того ли пламенная раса намеревается оказать свое гипнотическое влияние на всю расу людей, чтобы поработить их — да, поработить, навеки подчинить воле язычков пламени? Люди будут думать, что действуют свободно, тогда как на самом деле станут роботами, повинующимися принуждению. Человечество, до сих пор распоряжавшееся собственной судьбой, впредь будет подчиненной расой, эксплуатируемой более коварным видом, новым Herrenvolk [5] «Народ господ», высшая раса (нем.). . Конечно, я соглашался, что единственным окончательным исходом должна быть "слава духа", а не триумф какой-либо одной расы, человеческой или нечеловеческой; но откуда мне знать, что эти коварные язычки пламени работают действительно во имя духа, а не ради власти и возвеличивания своей расы? Откуда мне знать, что в глубине души они не вынашивают дьявольские планы? Да, дьявольские! Под личиной дружбы и великодушия обосновавшееся в огне создание замышляло пленение моей души для исполнения какого-то бесчеловечного плана. Подталкивало ли оно меня искусно к предательству моего собственного вида? Но даже думая так, я оставался во власти конфликтующих сил. Все это время пламя вело себя так цивилизованно, так деликатно и дружественно. Как мог я отвернуть эти любезные авансы? И все же, по мере того как теплели мои чувства к нему, я напоминал себе, что эти самые чувства, возможно, вовсе и не мои собственные, но есть результат внушений. Гнев и страх снова охватили меня. Нет! Будет в тысячу раз лучше, если человечество сохранит суверенную независимость и пойдет ко дну, не спустив флага, чем если откажется от своего человеческого достоинства, своей человеческой самодостаточности, своей человеческой свободы. Пусть оно служит духу свободно и на свой манер или так же свободно сгинет.