Олаф Степлдон - Пламя [сборник]

Стоны первого прекращались, лишь когда автомобиль, угодив на очередной ухаб, превращал их в крики. Второй лежал тихо. «Тыловая крыса, вот я кто, — размышлял водитель. — Что еще должны обо мне думать эти парни?» Стонущий был старым священником, для которого война являлась неуместной, последней главой к жизни, состоявшей из сбора урожая и воспроизведения потомства. Она была нелогичной, но он не жаловался. Не будучи человеком отважным, он никогда не уклонялся от того, чего от него ожидали. Теперь он лежал, погруженный в свою боль, и молил о конце поездки, или же о том, чтобы затеряться среди абсурдных видений посевных полей, скота и разрывающихся снарядов, но снова и снова обнаруживал себя в огненной печи страданий. Второй лежал тихо; никто не знал, где витает его душа, над землей или же высоко в небе. «До чего же скверная это игра! — думал водитель. — Почему я давным-давно не записался на службу?» Он не исповедовал антивоенные принципы и питал отвращение к тем, кто заявляли, что они пацифисты. Война, возможно, была ужасной ошибкой, но его друзья-солдаты в Галлиполи и Фландерсе умирали с честью. Многие отличались на полях сражений. Уж лучше совершить ошибку и страдать вместе с соратниками, чем быть хлыщом-одиночкой. Для него война не являлась научной ненавистью; это была любовь, сошедшая с ума. Англия нуждалась в нем, и Англия представлялась чем-то гораздо более близким, чем Бог. К тому же, кто сказал, что воевать — неправильно? Самое лучшее достигается в сражениях, да и Бог победил Сатану. Будь Бог пацифистом, они б имели сейчас Потерянный Рай!

Так размышлял шофер, ведя машину по залитым лунным светом широким улицам. У госпиталя автомобиль разгрузили, и на его глазах раненых занесли внутрь, где они присоединились к десяткам таких же, как они сами.

Теперь, в первых лучах зари, водитель спешил обратно. На востоке сверкало розовато-красное зарево, словно никакого зла никогда и не выходило из того квартала, словно ненависти никогда и не было в этом мире. В этот волшебный край он и ехал, переполняемый утренней радостью. Но приятный вид окрестностей не поколебал его решимости. Несомненно, несомненно, он должен записаться на службу и отдать жизнь вместе с друзьями. Красный Крест — крест недостаточно тяжелый для такого, как он. Заря поглотило то, что оставалось от ночи, и теперь все небо было в огне. Он должен стать солдатом, должен. Кто он такой, чтобы судить, когда столько более достойных мужчин без колебаний уходят на войну? Его квакеры-родители, конечно, сильно огорчатся, но он просто обязан это сделать. Ему и самому было нерадостно от мысли о родительской печали. В конце концов, война — действительно отвратительная штука. Фактически, его решимость уже начинала превращаться в разочарованность. Некий тайный голос говорил: «Ты будешь сражаться только потому, что тебе стыдно не сражаться. Ты будешь сражаться за свой собственный душевный покой, не за победу, не за правое дело. Тебе не обрести даже того душевного покоя, который ты ищешь». Ослепительное солнце выглянуло из-за восточной облачной гряды, и деревья, поля, сверкающий канал, казалось, вдруг засмеялись, столь яркими они внезапно стали. «О Боже, вот это мир!» — громко воскликнул водитель, прогрохотав мимо. Солнце и сельский ландшафт, вне всякого сомнения, вторили тайному голосу, которым он позволил себе их озаботить.

Он слышал, как кто-то говорил, что, точно так же, как частное убийство вышло из моды, так когда-нибудь выйдет из моды и война, и что эта Война есть всего лишь красный рассвет новой эпохи, в которой на многие потемки прольется свет. Безусловно, раз уж Мир и Добрая Воля не могут быть сегодняшней идеей, они могут стать идеей завтрашней. Горе тем, кто, имея хоть самое слабое подозрение об этой великой завтрашней идее, изменяют ей ради самых высоких сегодняшних идеалов. Судьба пожелала, чтобы он мельком увидел этот рассвет раньше его сражающихся друзей: горе ему, если он закроет глаза.

По возвращении он не выглядел счастливым, довольным или хотя бы позитивно настроенным, но был абсолютно уверен в том, что сражаться не станет. Его новая мировоззренческая концепция (которая, впрочем, отнюдь не нова) была крайне смутной, но все же то была концепция, и ей следовало хранить верность. Возможно, в конечном счете он совершал ошибку, но ошибку благородную. Он не должен отступать от этого видения, пусть даже и с риском для жизни собственной души.

Водитель загнал машину на место, проковылял в лагерь, вытащил из постели лучшего врага, убедил щенка облизать заспанное лицо повара и приступил к утреннему туалету. Снова и снова заходил он на эту целину сомнения, и с каждым разом концепция прояснялась для него все больше и больше.

И разве он такой один?

В 1943 году Артур Кёстлер попросил Стэплдона написать что-нибудь для планируемой им к выпуску антологии утопической прозы. «Старик в новом мире» привел Кёстлера в полный восторг, но прочие представленные на рассмотрение работы надежд не оправдали, и, решив, что мировая война стерилизовала утопическое воображение, он отказался от проекта. История Стэплдона, встроенная в мировой порядок конца двадцатого века, — это его самая обезоруживающая вылазка в утопизм. Его верность утопическим идеалам отчетливо проявлялась в нескольких его книгах 1930-х годов, включая «Пробудившийся мир» (1934) и «Новую надежду для Британии» (1939); отчетливыми, хотя и темными, полосами утопизма испещрена вся его художественная проза, особенно «Последние и первые люди», «Странный Джон», «Создатель звезд», «Темнота и свет». Но «Старик» дает снисходительное, искаженно-комическое представление об утопии, чего нет ни в одном другом беллетристическом произведении Стэплдона, и поднимает увлекательные вопросы о различиях между теми, кто борется за построение утопического общества, и теми, кто уже живет в утопии. Эти две стороны, поданые здесь в виде диалога между старым коммунистом и молодым летчиком, Стэплдон часто называл в своих сочинениях перспективами революционного и святого. Собственную точку зрения автора на утопию определить не так-то и просто. Он вкладывает частичку себя как в революционный, так и в святой голос, но космический скептицизм речи Шута является отличительной чертой той мировоззренческой концепции, к которой Стэплдон возвращался раз за разом на протяжении всей своей жизни. В конечном счете рассказ был опубликован в 1944 году в виде небольшой брошюры международного ПЕН-клуба — всемирной ассоциации писателей.

Старику чрезвычайно польстило внимание правительства, выславшего за ним в Нортумберленд специальный самолет, который должен был доставить его на великое празднование в Лондон. Родившемуся во время Первой мировой войны, сейчас ему было уже под девяносто, хотя он и сохранял еще, как ему хотелось верить, поразительно ясный ум. Сегодня ему предстояло занять свое место среди почтенной, но неуклонно редеющей группы Отцов революции. Торжества проходили по случаю Процессии народов, которую организовывали каждый год в каком-нибудь избранном городе мира в ознаменование учреждения Нового мирового порядка, установленного тридцать лет тому назад и спустя двадцать три года после окончания Второй мировой войны. На сей раз новый характер празднику и его завершающей церемонии должно было придать специальное обращение к молодежи, так как сегодня человечество отмечало также «Двадцать пятую годовщину Первого поколения Нового мира», молодых людей, родившихся спустя пять лет после окончания мировой революции, когда уже начала действовать Новая образовательная политика. По счастью, именно Лондону выпала честь принимать гостей великого празднества в этот особый год. Британская столица безусловно заслужила данную привилегию, так как подсократившееся население Британии добилось значительного улучшения своего благосостояния, взяв курс на заботу о молодом поколении и его образование.