Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Костя не стал спорить с Корсини-младшим, но беседовать с ним расхотелось. Чтобы не вышло невежливо, Костя оказал:

— Вы извините, но я хочу посмотреть выставку, я еще не успел, а скоро пустят публику.

Переводчица повторила за Костей, и последовал новый взрыв энтузиазма:

— Да, замечательно, что придет публика! Много публики! Ради этого стоит жить! Ради этого не жалко умереть!

Костя вежливо улыбнулся и отошел.

Да, если бы он мог, он бы писал такие же картины! Никогда еще Костя не встречал художника, чьи работы оказались так ему близки. И жить ради таких картин стоило. Но стоило ли умирать? Костя не знал.

А зал постепенно заполнялся приглашенными на вернисаж. Но это все люди цивилизованные, которые не станут толпиться вокруг Кости, требуя автографов, — Костя боялся и не понимал охотников за автографами. Появились и две телекамеры, из-за одной дружески подмигнул оператор Кирилл. Опять они встретились мельком и на людях, опять не смогут ни о чем поговорить, но все равно приятно, что рядом человек, которого считаешь своим другом.

Наконец были произнесены необходимые речи — на всех вернисажах речи всегда одинаковые, — и Костя произвел секундную манипуляцию, ради которой его и пригласили: вместе с еще двумя людьми перерезал входную ленточку. В результате образовалось несколько лоскутков, и, видимо, предполагалось, что каждый из разрезавших ленточку должен взять такой лоскуток на память. Но Костя видел в лоскутках не больше проку, чем в автографах, и всегда свой лоскуток незаметно выбрасывал.

Толпа двинулась, но тут рядом с Костей оказался Геннадий Алексеевич, заслонил Костю собой и вывел боковым ходом в безлюдные служебные помещения.

— Спасибо от имени и по поручению дирекции, — оказал Геннадий Алексеевич.

Сказал совершенно серьезно, не смягчив улыбкой официальность своих слов. При этом он протянул Косте руку и снова так наклонился вперед, что сделался похожим на Пизанскую башню. Костя с опаской отступил.

Геннадий Алексеевич провел Костю малолюдными залами третьего этажа, где редкие посетители взглядывали на Костю и тактично отводили взгляды, оттуда — в роскошный Павильонный зал, как всегда переполненный экскурсантами, но не успели те перевести взгляды со знаменитого механического павлина на Костю, как Геннадий Алексеевич отпер дверь, ведущую в висячий сад.

— Ну еще раз от имени…

Костя засмеялся, махнул рукой и, не дожидаясь завершения неизбежной официальной фразы, взлетел.

На Дворцовой рядами стояли автобусы. Когда Костя показался над Новым Эрмитажем, множество людей подняли головы и замахали руками — знали, что он в Эрмитаже, специально ждали. Неужели стоит ждать только ради того, чтобы увидеть издали? Костя круто набирал высоту. Резкие очертания бастионов Петропавловки казались похожими на старинную орденскую звезду.

Уже порядочно отлетев, Костя вспомнил, что забыл объяснить Корсини-младшему необыкновенное свойство подаренных роз. Возвращаться не хотелось, но судьба роз заботила Костю, потому что цветы для него — живые существа. И, едва прилетев домой, он стал звонить в Эрмитаж. Геннадия Алексеевича на месте не было, пришлось объяснять какой-то девочке, совсем молодой, судя по голосу (Костя в свои семнадцать лет иногда казался сам себе пожившим опытным человеком):

— Передайте сыну Корсини, чтобы обязательно посадил розы в землю? Не забудете? Обязательно!

— Сыну Корсини? А разве он приехал с сыном?

— Он сам и есть сын! Тот, который приехал. Выставка его отца, а он — сын.

Поняла ли? Не перепутает ли?

Костя уже повесил было трубку, но никак не мог успокоиться, хотел уже звонить снова: переспросить, правильно ли все поняли, уточнить, но заглянула мама.

— Ты вернулся? Я так жду тебя сегодня! Чего-то с утра голова разболелась.

Другим странным свойством Костиной личности — наряду с невероятной жизнестойкостью, которую получали цветы в его руках, — было умение лечить головную боль. Об этом знали только самые близкие, потому что если бы газеты и телевидение раструбили бы по всему миру, то дом осаждали бы страдающие мигренями, а это бедствие похуже набожных старух.

— Ну давай, садись, — покорно вздохнул Костя.

Не очень он любил этим заниматься, потому что каждый такой сеанс лечения изматывал его самого, но не откажешь же маме.

Та уселась в кресло, которое так в семье и называлось: «лечебное», расслабилась, откинула голову. Костя встал у нее за спиной, одну руку положил на лоб, другую на затылок; сосредоточился, постарался представить головную боль в виде мути, скопившейся в лобных долях — у мамы всегда болел лоб, — почувствовал, как из пальцев потекло как бы излучение.

— Ага… пошло…

Мама удовлетворенно улыбалась.

Серая муть стекалась в середину лба — одно легкое движение пальцами, и муть вслед за пальцами выплеснулась наружу.

— Ну вот. Как, прошло?

— Да, спасибо.

Мама блаженно вытянулась в кресле.

А Костя устал. И лоб вспотел от напряжения. Чтобы не подать виду, он взял книгу и улегся на тахту — может же он прилечь почитать, правда?

Попалась ему случайно под руку книга про Пола Морфи. Сначала Костя листал ее механически, делая только вид, что читает, скрывая усталость, но скоро вчитался незаметно для себя. Вот жизнь — чем-то похожая на жизнь Корсини-отца: сначала необычайный успех, счастье, слава, а конец похуже, чем у Корсини, — тот погиб мгновенно, а у Морфи сначала умирание духовное. Если бы Морфи предвидел такой конец, согласился бы он платить эту цену за успехи и славу?

Но долго раздумывать об этом Костя не стал. Он отдохнул, и вместе с усталостью прошло и меланхолическое настроение, навеянное биографией Морфи. Костя позвал Гаврика, и они полетели на Чертово болото. Они оба забыли про время и летали так долго, что когда наконец вернулись, попугай Баранов, сидевший на открытой форточке, объявил: «Явился — не запылился!» А мама закричала из кухни:

— Сколько можно! Я два раза обед грела!

Костя счастливо засмеялся. Ничего не произошло, но почему-то сделалось удивительно радостно — просто оттого, что у него есть этот дом, и мама, которая так смешно сердится, и умный попугай Баранов, и лохматый Лютц, катающий Дашку по саду.

Хорошо дома. Да и все хорошо в жизни!

Все хорошо, только ночью приснился дурацкий сон. Будто он летит над огромным, как озеро, зеркалом. Летит и смотрит на свое отражение. В настоящем озере, если штиль, тоже видно отражение, только смутное, а это зеркало из сна было блестящее и полированное, как у них в ванной, где отец недавно установил зеркало во всю стену, только это гораздо-гораздо больше — с озеро. Костя летит, смотрит на свое четкое цветное отражение и говорит вслух — только не сам говорит, а кто-то вкладывает в него слова, заставляя двигаться язык и губы: «Кто я? Откуда я взялся? Меня же не может быть!» И эхо, только гораздо более четкое, чем нормальное, точно там стояло и невидимое звуковое зеркало, такое же идеальное, как оптическое, подхватило: «Меня же не может быть!»