Валерий Бочков - Брат мой Каин

Нигде на свете я не встречала столь серьезного отношения к этому вполне регулярному и обыденному природному явлению, как в Калифорнии. Особенно в Лос-Анджелесе. Местные с середины дня начинают подыскивать место – терраса ресторана «Лунные тени» в Малибу или Зума-бич? Или все-таки пирс Санта-Моники? К тому же там холодное пиво. А может, тот кабак на Пи-си-эйч? Кухня там дрянь, но вид – удавиться можно! Да, закат сегодня будет – мама не горюй! Супер! Видишь те облака, перистые, если их не разгонит ветер, они так и вспыхнут по всему небу! Как на прошлой неделе, когда солнце в тучу садилось! Помнишь, ну? Такая драма, охренеть можно…

Машины тех, кто не успел, съезжают на обочину. Целые семьи в благостном трепете выстраиваются в придорожной пыли и, обратив персиковые лица на запад, зачарованно наблюдают за смертью светила. Торжественные и красивые лица. Добрые. Как я люблю эти лица! Лица людей, которых я без запинки назову братьями и сестрами. И мне плевать, если в твоих жилах течет пунцовая кровь ацтеков, или твои предки поклонялись Тору и верили в Вальхаллу, или твой пращур падал ниц перед эбонитовой крутобедрой Иштар, или он обожествлял равнодушного рогоносца Осириса. Или, подобно моим предкам, приносил кур в жертву Перуну и нагишом плясал под луной на Ивана Купала.

В это мгновение я чувствую наше безусловное родство, наше безоговорочное братство. Идентичность устройства нашей принципиальной конструкции – выражаясь технически. В нас гораздо больше сходства, чем даже нам того хотелось бы: заносчивый английский лорд и индус-попрошайка на углу, крепкий молодец со свастикой на бритом затылке и пейсатый хасидский мальчик, черный раб и его белый хозяин – все мы, как ни крути, кровная родня.

И еще – человек постиг тьму премудростей, научился производить кучу бессмысленных и опасных конструкций, гордо называя это техническим прогрессом, но на деле, отбросив компьютеры, самолеты, айфоны, вайфай и прочий мусор, под тонким лаком цивилизации прячется все тот же испуганный малый, трясущийся в своей пещере от раскатов грома и воя урагана, вырубающий из пня корявого идола, который защитил бы его, падающий на колени перед кровавым закатом, умоляя божественное светило не гневаться и появиться завтра опять.

Тот закат на пляже Санта-Моники удался на славу. Описывать его – пустое дело, поэтому попрошу тебя припомнить свой самый умопомрачительный закат, умножить его на пять, добавить туда ласковый бриз, восхитительные двадцать четыре градуса по Цельсию и бескрайний простор Тихого океана, который по праву называют Великим. Палитра – от ослепительно-лимонного до лилово-пурпурного. Ну вот – у тебя бледная копия того заката.

Потом мы сидели в стекляшке на углу Восьмой и бульвара Санта-Моника. Долговязые пальмы казались вырезанными из черной жести. Небо гасло. Оно напоминало малиновый кисель, в который кто-то вливал черничный сироп и плавно размешивал варево огромной ложкой, методично включая там и сям мутные звезды. Пурпурные спирали вдруг вздрогнули, и полнеба превратилось в пылающий готический город. Острые башни вставали и рушились, кафедральные соборы плавились, крутые мосты стекали в горящую бездну. Одна из башен оторвалась и поплыла, у нее выросли крылья, она превратилась в птицу, нет, в ангела. Ангел изогнулся, кривляясь, заломил острые крылья к зениту и стал насмешливым рогатым чертом. Страшноватая луна вылезла из-за Голливудских холмов и застряла, точно в рогатине, между двух лысых пальм.

Я рассказывала Курту про Биг-Сур. Про Генри Миллера. Одно время он жил там, среди вековых секвой, в одиноком бревенчатом срубе на краю обрыва, повисшем над океаном. Писательский рай. Сейчас там музей и действующая библиотека для местных и туристов. Я устроилась туда работать, то ли библиотекаршей, то ли сторожихой. Посетителей почти не было, целыми днями, сидя на тенистом крыльце, я покачивалась в плетеном кресле-качалке знаменитого писателя и читала книжки из его библиотеки. Покуривала траву, которую выращивали местные хиппи-пенсионеры. Платили мне негусто, но тратить деньги в такой глуши все равно было не на что.

– Точно, писательский рай! – согласился Курт, разливая остатки вина по стаканам. – Вдохновение, должно быть, так и прет! А сама писать не пробовала? Стихи или что-нибудь там еще?

– Нет, – соврала я.

Стихи у меня выходили корявые, а для прозы, как мне сказал сам Генри Миллер, явившись как-то во сне, мне не хватало жизненного опыта. «Твое знание жизни сейчас похоже на коробку с пестрыми осколками, лишь годы позволят сложить из них внятный узор, – сказал он, – поправляя круглые очки. – Даже и не пытайся раньше сорока». Я возразила: «Ну а как же «Молох»? Вам сорока не было…» «Дрянь!» – фыркнул писатель. «А «Очумевший петух»? – не унималась я. «Дерьмо! – отрубил Генри Миллер. – «Тропик Рака» я написал в сорок лет, и это первый текст, за который мне не стыдно».

Я проснулась среди ночи и записала весь наш диалог.

Про сон этот я решила пока Курту не рассказывать, не стала я говорить и о своей матери, и о своем арканзасском отчиме. Про деда говорить тоже пока было рано. В тот вечер меня вполне устраивала роль простоватой девчонки, которая нравилась незнакомому парню лишь за веселый нрав, живые глаза и пару задорных сосков, проступающих сквозь тонкий хлопок майки.

Мне он тоже нравился. Хотя, скорее всего, мою наивную душу и мое неискушенное либидо манил его восторженный интерес ко мне. Интерес азартный и по-детски непосредственный; примерно так двенадцатилетние мальчишки строят плот, играют в индейцев или планируют ночной побег на остров Мадагаскар.

Потом мы гоняли по ночному Лос-Анджелесу. На набережной, сложив руки на затылке, Курт демонстрировал управление автомобилем при помощи ног. В Малибу он залез на крышу ресторана и оттуда декламировал, перекрикивая волны:

Около часа ночи он признался мне в любви.

Около двух, сняв с мизинца фамильный перстень, он стоял на коленях в придорожной пыли и умолял выйти за него замуж.

Около трех он затормозил у чугунной решетки. Я понятия не имела, куда мы заехали. Курт таинственно кивнул с сторону чугунных прутьев ограды.

– Что там? – прошептала я.

– Тсс… – Он приложил палец к губам и открыл дверь.

За оградой темнели ночные кусты, угадывались деревья. Оттуда сладковато пахло мелкими розами, такие росли у нас на даче, назывались они «Розы голубого Нила» – самые пахучие. К медовому духу примешивался другой – непонятный, резкий и тревожный запах. Чугунные пики ограды уходили в бесконечную перспективу пустой улицы. Вдали, на краю вселенной, моргал желтый глаз светофора. Мы крадучись пошли вдоль решетки, стараясь держаться в тени.