Борис Прохоров - Костер для сверчка

По плахе стола шмыгали вконец обнаглевшие; мыши. Отдельные из них затаивались за консервной банкой, скорбя по неухваченным хлебным крошкам. Мыши шерились. Вмиг уходили от постылого человеческого взгляда в густую тень.

Горящая осина в железной печи стреляла очередями. Брызгала струями тепла на замусоренный пол.

...Валка стояла, уже третьи сутки. По вершинам лиственниц словно кнутом стегал буран. Он слепо тыкался в оконное стекло, изредка пиная тяжелую дверь.

На столе между тем накапливалось серебро «казны». Очередь банковать перешла к Копченому, когда Рыжий слез со скамейки и унырнул под нары — в самый черный угол. Рыжий покопошился там, затем вернулся на прежнее место, почему-то досадуя. По дороге он наступил на распущенные завязки стеганых брюк, подпрыгнул, и завершил свой путь под вопрошающим взглядом Богданова.

— Какая разиня мои валенки запсотила?

Бригадир недоверчиво повел носом:

— На место надо класть...

Посоображал:

— С чего ты вдруг стал мерзнуть?

Но Рыжему бригадирова воркотня — впустую. Ухватил в руку карты... Залоснился... Вошел в раж... В конце кона перебил Копченов ход парой тузов; радостный потянулся к куче монет. Разом заохал Лапин, перекосив рот. Поймал Рыжего за рукав.

— Мужики, да вить он махлюет — хорек вонючий! Где он второго туза взял? Вить крестовый туз из игры в самом начале вышел... Не давайте ему банк!

Пойманный задергался. Коршуном пошел на доходягу:

— Что заливаешь!..

— Богданыч, гадом буду! Когда это я мухлевал, хотя бы раз? Мирза, скажи им…

Мирза молчал. Ловил носом воздух. Зато Лапин не унимался по-прежнему. Егозил задом по скамейке. Тыкал в горячке Ростислава острым локтем в бок.

— Стырил же, гад, туза...

Наконец Мирза усмешливо разжал губы:

— А ведь Рыжий... этого-того.

Он прошел в угол. Разворошил под нарами тряпье. Разогнулся с пустой поллитровкой в руке. И закрутил крупной башкой:

— Ты, бригадир, бутылку спрятать велел. Я спрятал... Рыжий нашел. Весь арак выпил.

Богданов в скулах затвердел. Косо глянул на провинившегося, лицо которого покрылось пятнами.

Уличенный зашелся криком:

— Чо на меня-то?.. Нечаянно я, ей-бо. Как человек человеку говорю... Зуб у меня... Мочи не было.

И к Лапину:

— Ты-то че щеришься? Тебе бы не тузьев моих считать. Тебе бы лучше бабу свою постеречь, сохатый.

Будто дымом забило зимовье. Недобрым, чугунным сделался бригадир. Сидящим показалось даже, что над их головами навис уросливый в момент падения сосновый ствол. Грозя оставить от картежников сырое место. Навис. И бежать некуда. И поздно уже убегать.

У Копченого захолодело в животе. Быстрее остальных он осознал, что Рыжий болтнул о том, о чем болтать никак нельзя было.

Еще в первые дни работы Копченого на деляне Богданова предупредили: «С Лапиным о бабах не трепись, студент.» «А в чем дело?» — Растерялся парень. «Стукнутый он на бабах. Свою первую жену поймал в кровати с хахалем... Обоих порезал насмерть.» «До смерти?»— ужаснулся Копченый. «А то! Срок мотал за убийство. Потом, видать, чокнулся он по бабьей части.»

Теперь посиневший, с дергающимся лицом, Лапин и шапки не взял. Сразу же после слов Рыжего вылетел в дверь, сбив с ног старика Семирекова.

— Дурак!— Кинулся Копченый на Рыжего. — И в картах ты мухлевал... Видел я, как ты шарил рукой... Только не понял сразу.

— Иди ты!— Остервенел красномордый.

Замаха не заметили. Только у Копченого губы обожгло и рот переполнился соленым.

За первым ударом последовал другой. — Мужики вмешаться не успели. Копченый упал спиной на подскочившего Мирзу.

Пока шла свалка, за стеной сквозь шум бурана просыпался конский топот. «Лапин на лесниковом коне ускакал,» — враз опомнился, и затосковал Валеич.

— Домой верхом побежал...

— Не остынет дорогой, так дома шухеру наделает…

— Э-э-эх! Балашек напугает... Бабу убьет... Он же больной! — горевал татарин…

Перехватил Рыжего бригадир. Отбросил к порогу. Помедлил на миг. Затем пошел на «человек-человеку», топча просыпавшиеся карты, выставив перед собой бурые клешни рук. Ползла за Богдановым широкая, безногая тень, вздрагивающая от бешенства.

Стало видно, как Рыжего проняло от страха; хмель его холодными каплями вышел через поры лица.

— Мужики... — не сказал, просипел. — Мужики... Не посчитайте западло. Сдуру я...

Огромная Богдановская пятерня не дала ему договорить, —стянула на горле Рыжего ворот рубахи:

— Догоняй Лапина! Вернешься без него — под ближайшей осиной похороню, и трупа не найдут.

Стукнула за Рыжим дверь. Морозные клубы прокатились по-над полом. Бригадир на корявую чурку сел, словно дело сделал. Копченый на него уставился:

— Богданыч? Зачем? Рыжий... Он без спичек даже. Окоченеет. Ему до Домны пешком не дойти.

Но Богданов не отвечал. Сидел, осунувшись. А в глазах его таилась непривычная для Копченого растерянность…

Вскоре глаза бригадира подернулись пеленой. А еще через мгновение на Пархомцева глянули въедливые глаза Мих-Миха. Художник-непрофессионал жестикулировал столь эмоционально, что в отдельные моменты, казалось, выскакивал из собственной блузы. На миг никем не наполняемая, она оставалась висеть в воздухе, в метре от пола, изредка пошевеливая полами, словно морской тряпичник жабрами. Тотчас конвульсии Мих-Миха меняли вектор на противоположный — стремительный бюст художника проникал в блузу. Чтобы незамедлительно выскочить вон, но уже с обратной стороны.

— Откуда в людях безжалостность? Лукавишь, Ростик… Фашизм? Отнюдь. Фашизм не порождается жестокостью; он воспроизводит ее в качестве одного из побочных для него самого, продуктов. Нежелательных, потому что тотальная жестокость угрожает самому режиму. Фашизм — это мы с тобой. Фашизм — это наша жажда большого чуда. Чуда, сотворенного любой ценой. Хотя бы на крови сородичей. Фашизм — это наше стремление достичь благостной, но нереальной цели с помощью чрезвычайных мер. Примером «чрезвычайки» может служить вариант, когда твой друг — медведь убивает на твоем лбу комара. Убивает сокрушительным ударом лапы...

«Мих-Мих», — Ростислав сделал шаг к приятелю. Досмотрел художнику в лицо. Перед ним слабо проступало во мраке красивое лицо его попутчицы.

Одеваясь, дама-олень не выказывала смущения. Не предложила Ростиславу выйти из машины или хотя бы отвернуться. У него грешным делом мелькнуло в голове, что при внешних данных, как у его попутчицы, можно ходить нагишом. И не только можно, но и желательно. Это прибавило бы красоты окружающему миру. Она, похоже, умела ценить собственные достоинства. Поэтому наряжалась неспешно.

— Отдых у меня получился, благодаря вашей милости... Насупленный вид Пархомцева ее не остудил. — Сыта по горло.