И. С. Торик - Искупление. Том первый: Озерон

–

Из наступившей темноты вырывает мощный электрический разряд. Пронизывает до самых кончиков, будоража каждый нерв, и стремительно разгоняет пульс до невозможных вершин. Искусственное сверхсильное раздражение вызывает целую гамму неповторимых эмоций – на долю секунды возникает ощущение что вас режут на тысячи кусочков и ублажают одновременно. Зрительный нерв выдает нереально яркую и красочную картину, достойную кисти экспрессиониста. Вздрагивающие пальцы рук, тревожно ищущие опору. Сжатые в судороге мышцы ног. Застывшие легкие не дают кислорода, вызывая дикую безотчетную панику в сознании. Мощный толчок сократившихся и единосекундно расслабившихся мышц спины и живота приподнимает вас над ложем – кажется, что гравитация перестала существовать и сейчас тело вспорхнет. В следующий миг вы больно ударяетесь об койку. Вот этого-то удара и возвращается реальность. Истрепавшееся сердце начинает заново свой ход, натужно шумя. Хорошо встряхнутый мозг начинает наверстывать упущенное, собирая и разбивая мысли, идеи, образы. Через секунду ничего не остается, улетучиваясь вместе с шоком. Только вы и холодная реальность, обжигающая пылающую кожу. Вставшие дыбом волосы постепенно улегаются.

Он молча наблюдал, как автодок убрал все еще нехорошо потрескивающее щупальце и теперь внимательно изучает сквозь линзу камеры каждый миллиметр тела. Через минуту машина, по-видимому, решила, что осмотр закончен, и убралась в потолок, бесшумно и быстро, словно никогда ее и не было. Неяркое голубоватое свечение расслабляет. Абсолютное отсутствие мыслей в голове полностью соответствует царящей атмосфере покоя. Легкая боль от укола в шею и через пару секунд он засыпает. Бесшумно отодвигается фальшстена. Два человека, один в синем комбинезоне, второй чуть повыше и в белоснежном халате, мягко ступая, подходят к Историку.

–Не стоило погружать столь глубоко в первый раз. Мы ведь даже не знали, выдержит он или нет – сухо выдает белохалатник, глядя на умиротворенное лицо спящего. – Сердце-то оказывается не самое лучшее, чудо что мы его вытащили.

Первый, игнорируя укоряющие слова, беспалой рукой проводит над бездвижным телом. Тихо пискнул наручный браслет, собрав необходимую информацию. Вспыхнувший на стене экран вывел полученные данные. Изучив их, беспалый удовлетворенно хмыкнул и круто развернулся в сторону выхода.

– Этого в камеру подготовки. Оставить все как есть, не лечить. – резко бросил он через плечо устало смотрящему вслед ученому. – Вторую подготовить к особому курсу. Ему ни слова, пусть думает, что единственный выживший. Никаких программ не закладывать в него – сам должен до всего дойти. Мне нужен оперативник с чистым разумом, доброволец – он несколько замедлил шаг и обернулся. Взгляд скользнул по экрану еще раз, задержавшись на данных о предполагаемой смерти. – Называйте его Тридцатьседьмой.

Холодные дни быстро текут сквозь серые тело и душу. Он угрюмо сидит в углу, уперев взгляд в одну точку. Отсутствие одежды мало волнует его, как, впрочем, и заключивших его сюда – никто не посещал узника. Все окружение составляют лишь знобящие холодные стены и мягкий свет из фальш-окна. Пища появляется в автоматической кормушке, встроенной в стену. На вид это углубление в стене, закрытое прозрачным стеклом без ручек. Крышка откидывалась, когда внутри появляется что-то. Почти всегда это какая-то паста, безвкусная, но очевидно очень питательная – после приема не чувствовалось голода, как впрочем и сытости. Иногда добавлялась еще какая-то жидкость желтоватого цвета. Естественные потребности свелись только к мочеиспусканию – специальное отверстие автоматически открывалось в определенные моменты на необходимый для справления нужды период и исчезало в сплошной гладкости стены. Гигиенатор периодически заполняет все пространство распыленной пульверизатором водой. Затем струя теплого воздуха основательно продувала помещение. На этом гигиенические процедуры заканчивались.

Но он этого не замечает. Все глубже погружается разум в недоступные доселе глубины апатии. Иногда мутный взор преображался, дерзкая ухмылка искажала губы – начинался приступ первобытной пещерной дикости. Древние как сама жизнь инстинкты гонят вперед, требуют мести, крови и боли! Не хватает воздуха, каждая клетка горит и разрывается, сознание мечется от одной мысли к другой. Лишь бы не остаться наедине с собой. Тогда придется. Придется признать, что нет больше дома. Выжигает в мозгу каждую клеточку эта мысль. Смириться! Да ни за что! Почему я должен терпеть! Хочу умереть! Он метался по комнате, бился головой о стены, в приступе дикого бессилия сгрызая в кровь пальцы. Потом наступало тоскливое забытье.

Никто не пришел дабы успокоить его. Никто не увещевал, что нужно жить дальше. Никакой жалости. Молчание стен было ответом на все проклятия. Неумолимая смена дня и ночи – единственная перемена в окружающем четырехугольном мире.

Сначала он хотел убить себя. Но любые попытки физического насилия над собой прерывались сонным газом. Голодовка привела лишь к обмороку. Очнулся он вновь в камере. После подобного возращения в реальность ненависть хлестала из каждой поры разгоряченного тела. Со временем наступил период апатии, когда единственным развлечением становилось выдергивание волосков. Рассудок возвращается свозь приятные глубины помешательства очень и очень медленно. Он понимал, что они ждут какого-то решения. Мысли метались в ставшей тесной черепной коробке, наползая одна на другую, сливаясь в общей массе в мутное варево. Из этой смеси капля за каплей получался экстракт. Чистый, взвешенный. Как смола, что вытекает из поврежденного ствола, так капли трезвых мыслей скапливаются на грани надтреснутого сознания.

Вечность спустя он очнулся на холодном полу. Мозг вынули из ледяной бадьи и теперь он медленно истекает мыслями. В дикой давке последних секунд выжили только сильнейшие, а значит не самые умные мысли. В огромной пустоте сознания они развернулись во всю мощь, искрясь и шипя, устроив битву титанических масштабов. В конце они слились в один большой знак вопроса – зачем? Зачем его оставили жить?

Словно почувствовав его настрой, свет стал совсем тусклым, стены начали чернеть, пока не растворились совсем. Постепенно привыкнув к новой обстановке, Тридцатьседьмой заметил крохотные светящиеся точки. Сфера из тысяч таких окружает его. Он поднимается ввысь, точки сливаются в туманности. Скопления. Галактику.

Он в самом центре ее. Трепет заполняет душу – песчинка! Как безмерно мал он на фоне величия вечности! Тридцатьседьмой непроизвольно сжался.