Тимур Максютов - Авель, брат мой (сборник)

Я делаю вид, что не замечаю его манёвров. И когда Пух взлетает лохматой молнией ко мне на колени – притворно вскрикиваю:

– Ах! Дружок, ну разве так можно! Напугал.

Очень довольный собой, зверёк обнюхивает меня. Уютно устраивается на коленях. От него исходит настоящее, живое тепло. Наброшенное на мои скорчившиеся плечи электрическое одеяло греет совсем по-другому. Искусственно и равнодушно, превращая безжизненное движение электронов в казённые джоули энергии.

Глажу длинную шелковистую шерсть, почёсываю за ушком. Внутри у Пуха включается благодарный моторчик, вибрирует, вызывая умиление и покой. Когда-то всемирная сеть была наполовину заполнена изображениями разноцветных собратьев Пуха – милых, дружелюбных, избалованных. Каждый, от перезревшей глупой девицы до чванливого чиновника, считал своим долгом увековечить своего пушистого зверёныша, похвалиться перед согражданами. Мимишечка спит, мимишечка потягивается… Господи, чем мы занимались?! На что переводили бесценное время, которое уходило, утекало, истончалось…

Пока не исчезло совсем.

Левой рукой продолжаю гладить Пуха. Этой руке тепло. Правой, закоченевшей, вывожу полудохлые буквы. Кривые посланники, скособоченные путешественники в будущее. Как не протрезвевшие ещё после увольнения на берег матросы, выстраиваются они в неровные шеренги, готовясь выйти в плавание, порт назначения которого – вечность. День восемьсот шестьдесят второй…

Профессор наказал писать каждый день – обо всём, что произошло. О том, что было до Катастрофы, и чем мы занимались в Убежище, и что я делаю каждый день. Даже не для того, чтобы когда-то, через бездну времени, кто-нибудь разумный обнаружил и расшифровал эти записи. Для того, чтобы я как можно дольше не сошёл с ума.

– Хотя, – ехидно заметил Профессор, – трудно сойти с того, чего никогда не было.

Даже покидая мир, он не мог лишить себя удовольствия подколоть меня.

Дежурство не сдавалось и не принималось по причине отсутствия сменщика. Я один. Последний. Единственный. Лара была предпоследней. Она умерла от лучевой болезни девяносто дней назад. Лара была такая… Удивительная. А я стеснялся – как и положено стажёру, вчерашнему школьнику. Когда она умирала, я вдруг подумал, что между нами могло что-то получиться. И я опять – не успел.

Но это самообман, бред, конвульсии сознания. Мы – коллективные существа, стадные. Ужасно остаться одному. Я разговариваю сам с собой и с Пухом. Воображаю, что после вахты пойду в столовую, которая служит и кают-компанией, и залом для совещаний. А там ужинают коллеги, тихо переговариваются и гремят посудой. Ярко горит свет, и на полную мощность включены обогреватели. Тогда ещё нормально работал генератор, и мы не экономили топливо.

Профессор сидит на своём привычном месте, под самодельным плакатом «Всё живое – из яйца». Увидев меня, хмыкает и ядовито замечает:

– Ну-с, голубчик, опять дремали у мониторов вместо того, чтобы штудировать «Генетику памяти»? Не отнекивайтесь. Я шел мимо вас в «четвёрку» и видел, как вы сидели и пускали слюни. С закрытыми глазами.

Охранник встревает, как всегда. Он самовлюблен и напыщен. Гордится своим перекачанным торсом, выпячивает тяжёлую нижнюю челюсть и цедит глупости. Охранник – это примитив, дебильный кусок мускулатуры. Его значение в коллективе учёных сравнимо со значением топора на пожарном щите. Или мусорного ведра. Предмет без капли интеллекта. Я в глазах охранника – ещё более никчёмное создание, чем он. Стажёр, сопляк, личинка. И единственный доступный объект для самоутверждения.

Охранник выдвигает челюсть, как ящик комода:

– Гы-гы! Это он, блин, о Ларе мечтал. Поэтому, блин, и слюни!

Охранник победно озирает столовую и натыкается на презрительный взгляд Лары. Так, как она, никто не умеет ставить дегенератов на место – молча, одним движением ледяных глаз.

Профессор осуждающе качает головой, обтянутой сухой морщинистой кожей. Охранник съеживается, теряет треть своего гигантского роста и уползает по стеночке прочь.

Профессор подзывает меня и устраивает традиционный вечерний экзамен – на этот раз по устройству и эксплуатации модуляторов генетической памяти. Я заикаюсь и спотыкаюсь, путаю цифры и последовательность операций. Мэтр кисло усмехается и едко резюмирует:

– Голубчик, обычно разумные существа используют десять процентов возможностей мозга. В вашем случае я бы говорил о промилле.

Профессор вяло машет рукой, отпуская меня поужинать.

Когда случится авария на фильтровентиляционной установке, мэтр первым залезет в камеру и будет, чертыхаясь, выгонять ассистентов в коридор, чтобы они не поймали дозу. Только это не поможет – клубы радиоактивной пыли заполнят всё пространство Убежища.

Всё, кроме «четвёрки», лаборатории номер четыре, где в этот момент я буду возиться с пультом управления модуляторами генетической памяти.

Потом мы, надев защиту, будем дезактивировать помещения. Долго, несколько недель. И с каждым днём нас, ходячих, будет всё меньше. А ребята будут умирать от лучевой болезни.

Профессор умрёт первым.

Но перед этим он просмотрит записи с индивидуальных дозиметров и вызовет к себе меня, как получившего самую маленькую дозу.

Я стараюсь не смотреть на лежащую поверх одеяла обтянутую изъязвленной кожей тощую руку. Мы называли Профессора за глаза Язвой – за едкий язык, за вечные насмешки и умение сделать из любого оппонента растекающуюся по полу жижу.

Теперь он в буквальном смысле – одна сплошная язва. Более тысячи единиц облучения. Профессор склоняется над кюветой, острые плечи содрогаются – его рвёт чем-то жёлтым. Я отворачиваюсь, будто из деликатности. А на самом деле – от страха. В медицинском изоляторе всё пропитано радиацией – я чувствую её запах, и моя кожа горит.

Профессор откашливается и начинает говорить.

– Голубчик, я с прискорбием отмечаю, что вы – наша последняя надежда. Это говорит о том, что наши дела плохи чрезвычайно. Я бы предпочёл кого угодно на вашем месте, даже охранника – у него, по крайней мере, имеются следы мозга на внутренних стенках черепа. А если бы наши мимимишки умели читать и нажимать кнопки – я бы взял любого из них. Даже вашего, как там его… Пуха! Но – увы нам. Пух читать не умеет, это неоспоримый факт. А у вас – самая небольшая доза. Вы молоды и здоровы. Вы протянете дольше всех – это тоже неоспоримый факт.

Мэтр замолкает и какое-то время отдыхает, прикрыв глаза. Набравшись сил, продолжает:

– Вам придётся завершить эксперимент. Моя теория очень далека от совершенства. Она сыра, как сопли сопливого сопляка. Такого примерно сопляка, как вы, голубчик! И эти чёртовы модуляторы – экспериментальные модели, а не полноценное оборудование. Но у нас нет выхода. Даже вы это понимаете, хотя я не представляю, ЧЕМ вы это делаете.