Тимур Максютов - Авель, брат мой (сборник)

«Ёшкин кот, чем я занимаюсь? – тоскливо подумал Яколич. – Сколько уже бумаги на дерьмо перевёл!.. Если бы мои романы не были изданы – так целая роща деревьев живой бы осталась. А ведь мог быть полезным обществу, в школе работать, деткам русский язык и литературу преподавать».

Последняя мысль вдруг показалась настолько дикой, что Яколич испуганно перекрестился и полез в тумбочку. Достал початую бутылку «Мутинки», вытряхнул из стакана остатки чая прямо на пол и налил на два пальца. Но выпить не успел – зазвенел мобильник.

– Сидоров, привет. Это Свинцова.

– Да, Марья Аркадьевна, – подобострастно заблеял Яков. – Чем обязан, так сказать, нашему гениальному светочу? Нашей, без преувеличения, надежде русской литературы и…

Марья рассерженно оборвала:

– Кончать подлизывать, Сидоров. Скажи, вот у вас в секции такой мужичок был ничкемный, с бородой. Пил всё время. Палыч его звали?

– Э-э-э… Это, наверное, вы про Петровича говорите. Только странный случай – вроде был человек, а вроде и нет. Ни одного документа, ни фотографии. Может, это вообще – призрак. Легенда Дома Писателей, так сказать.

Марья Свинцова посопела в трубку. Потом сказала – с тоской и странной силой:

– Может, и призрак. Приснился он мне. Короче, прекращаю я эту бодягу. Уезжаю домой, в Сибирь. Буду детские сказки писать. Давно уже мечтаю.

Яков остолбенело молчал.

– Ты про Микиту слышал, Сидоров? От всех постов отказался, премии вернул, усадьбу под дом престарелых отдал. В метро его видели, представляешь? По эскалатору бегает и песню поёт, как он идёт, шагает по Москве.

Глава секции сглотнул внезапный комок и просипел:

– С ума сошёл, наверное…

– Не знаю. Может, сошёл. А может, наоборот, вернулся, – сказала Свинцова и отключилась, не попрощавшись.

Сидоров какое-то время сидел, слушал гудки в трубке. Потом начал копаться в столе.

– Где же она? А, вот!

Год назад писательская делегация побывала на Соловках, и каждому вручили по простой иконке с тетрадный лист в латунном окладе. Сидоров к религии относился равнодушно, поэтому и закинул икону в стол. Теперь извлёк из вороха бесконечных черновиков о попаданцах и ведомостей членских взносов, взял в руки и вгляделся в образ Спаса Нерукотворного.

Грустные глаза Петровича осуждающе смотрели на бывшего коллегу.

Яков Яковлевич отшатнулся.

Неумело перекрестился. Вошёл в сеть, погуглил. Набрал номер. Долго ждал ответа.

– Алло! Отдел образования Петроградского района, слушаю вас.

– Здравствуйте, – тихо произнёс Сидоров. – У вас вакансии учителей русского и литературы имеются?

Сентябрь 2014 г.

Шипит вода за тонкими дубовыми досками бортов. Вёсла, упруго изгибаясь, рвут тело моря.

Свен Два Топора – лучший кормчий на весь Упланд. Находит путь по запаху тумана, по пению ветра, по цвету воды. Еле удалось уговорить, не хотел идти в этот поход. И сейчас глядит мрачно, что-то сердито бормочет под нос.

Опёршись спиной на мачту, сидит Торд Кривой. Держит в руках последнее своё богатство, добытое в набеге – помятый серебряный кубок, украшенный жемчугом. Разглядывает единственным глазом. Длинный грустный нос, наклон головы, взъерошенные чёрные волосы – вылитый ворон.

Раньше он звался Тордом Скальдом. В прошлом походе потерял глаз, а раздробленная германской палицей рука висит неподвижно, потому и новое прозвище. Теперь уже ни в бой пойти, ни на вёслах поработать. Эрик взял калеку с собой из жалости и уважения к прежним заслугам, да в тайной надежде, что о новых подвигах увечный певец сложит вису, которая прославит имя ярла в веках.

Свен гортанно закричал, тыча рукой в небо. Эрик поднял глаза – над драккаром летела крупная чёрная птица. Сделала круг и отправилась к берегу, уже недалёкому.

– Плохой знак! – прохрипел кормчий. – Говорил я тебе – неудачным будет поход. Кто сейчас ходит грабить в земли наследников ютландского Рёрика? Зря я согласился.

Эрик поморщился.

Эх, не те нынче времена! Викинги предпочитают перевозить товары на толстобоких кноррах, наниматься в гвардию к королям или, подобно Рёрику, самими становиться конунгами диких земель. А эпоха лихих набегов уходит в прошлое.

Нет! Никакие богатства, почёт или корона не заменят настоящему бродяге вольный ветер моря, которое всё – твоё, от края до края. А каменная башня конунга или лабаз из толстых брёвен, в котором хранятся бочки с вонючей селёдкой и пыльные связки мехов – не место для воина.

Эрик скривился, сплюнул за борт. И тут же обмер: нельзя оскорблять презрением стихию! Не простит.

Огляделся. Вырвал из скрюченных пальцев Торда Кривого серебряный кубок, бросил в зелёные волны, бормоча извинения богу моря Ньёрду. Калека заверещал было, но ярл оборвал:

– Тихо, друг. Вдвое получишь из новой добычи.

Не помогла жертва. Когда уже подходили к заросшему тёмным лесом острову в устье реки Ниен, из протоки выскочили две новгородских ладьи.

Напрасно кричал Свен, призывая развернуть корабль. Стремительный драккар легко ушёл бы от русов. Но Эрик, раздувая ноздри, уже стоял на носу, сжимая меч и желая схватки.

Потом были меткие новгородские стрелы, треск бортов сцепившихся кораблей, рёв и лязг боя…

Ярл спрыгнул в море, когда остался последним. Долго выгребал одной рукой. Солёная кровь викинга смешалась с солёной водой. Выполз на берег. Чувствуя, как вытекает жизнь, увидел чёрную тень на песке. Понял: это ворон кружит над ним, посланник Одина. Эрик выплюнул кровавый сгусток, улыбнулся.

Значит, скоро придут валькирии. Славная смерть для бойца.

Встречное течение в горле залива было сильным, словно могучая река не хотела пускать к себе чужаков. Гребцы изрядно вымотались, прежде чем смогли вытащить корабль на берег.

Епископ посмотрел на стену серого насупленного леса, мокнущего под свинцовым небом. Вонзил меч в сырой песок, встал на колени и вознёс молитву, прося удачи в благом деле обращения язычников в истинную веру Христову.

Магнус поскрёб заросший бородой шрам, зябко передёрнул плечами. Пробормотал:

– Дурное место. Не зря предки здесь не высаживались никогда, а спешили подняться по реке, до Белого озера. Я читал в записях ярла Харальда. А людям надо дать отдохнуть прежде, чем пойдём. Дурное место…

Епископ мрачно посмотрел на старого вояку, сжал в узкую полоску посиневшие от холода губы:

– Наши предки были разбойниками и нечестивцами, пока не узрели свет христианства. А отдыхать некогда. Командуй.

Голодные и злобные, пошли в лес на запах жилья, звякая железом. Деревенька чуди в полтора десятка избушек из почерневших брёвен сопротивлялась недолго. Деревянные вилы да три ржавых меча против полусотни бойцов… Крытые мхом убогие домишки горели плохо, злой дым выедал глаза.