Свен Карстен - Землемер

— И что же, агент в Лондоне критиковал манеру игры Кирхенгесснера?

— Нет, еще хуже. Агенту переправили пиджак и брюки нашего пианиста. Разложив костюм на столе, шпион должен был наносить этой воображаемой фигуре удары вполне реальным кинжалом: для передачи плюса — в правый борт пиджака, для передачи минуса — в левый. Изображать, таким образом, очень суровую критику. Понятно, что для столь значительных расстояний, как между Лондоном и нами, нужны нестандартные и сильные раздражители. Кирхенгесснер без труда улавливал эти кинжальные выпады — смягченные расстоянием, они были для него не чувствительнее булавочных уколов. Но если вас колют иголкой по четыре-пять часов в день? Из Лондона приходили порой очень длинные донесения. В одну неделю Кирхенгесснер практически повредился умом. Стремясь полнее использовать настолько удобный и оперативный канал связи, командование буквально загнало его, как скаковую лошадь. От постоянных уколов у бедняги происходило сильнейшее кожное раздражение, появился непереносимый непрекращающийся зуд. Стараясь унять зудение, Кирхенгесснер в своей камере раздевался догола и обильно натирал пораженные места «кельнской водой», но это помогало лишь отчасти. Любая одежда стала ему ненавистна, поскольку трение ткани о кожу лишь усиливало его мучения. Несчастный впал в полнейшую апатию, а затем и в прострацию. Как рассказывают, в конце он лишь неподвижно сидел на своем стуле, весь сжавшись, голый, подтянув колени к подбородку, и только вздрагивал от очередного астрального укола. Сколько ни пытались наши доблестные экспериментаторы побудить его сказать точно, в правом или в левом боку чувствует он боль, Кирхенгесснер был безучастен. Он без охоты принимал пищу, полностью замкнулся в себе, и, наконец, дополнил свое непатриотичное поведение совсем уж эгоистическим поступком — совершенно некстати, а главное, без команды начальства, заболел и умер.

— Боже мой…

— Да, умер от холеры. Загадил всю камеру. Конечно, было расследование. Обнаружили, что еще до мобилизации Кирхенгесснер был замечен в симпатиях то ли к социалистам, то ли к анархистам, словом — все сразу стало понятно. Не иначе сам себя заразил из пацифистских соображений. Попытались найти Кирхенгесснеру замену, но безрезультатно, других таких талантов не обнаружилось. Проект вынужденно свернули, Кирхенгесснера похоронили на гражданском кладбище, безо всяких почестей, почти как самоубийцу. Однако нам эта мерзкая история принесла некоторую пользу — среди начальства укрепилось негласное мнение, что всем этим гражданским специалистам, техникам, статистикам и прочим шпакам, можно разрешить некоторые послабления, лишь бы они не дохли и продолжали плодотворно трудиться на благо Империи. Отменили занятия на плацу, допустили вольную форму одежды, меньше стали обращать внимания на присутственные часы. Словом, наш собачий поводок стал подлиннее. Не намного, конечно. Мы по-прежнему прикованы к тем же галерным веслам, но бич надсмотрщика уже не свистит поминутно в воздухе. Спасибо Кирхенгесснеру. Спи спокойно, дорогой товарищ… Мне кажется, я расстроил вас своим рассказом, а, Людвиг?

— Да, немного… Как-то это… жестоко…

— Не берите близко к сердцу, дорогой мой. Сказать по чести, я эту историю только что сочинил. Сами подумайте, разве такое может быть? Телепатия, голый Кирхенгесснер, благоухающий «кельнской водой», терпящий кинжальные уколы?

— Я думал… Тут такого насмотришься, поневоле во все начнешь верить… Это не смешно, Феликс, это страшно. Зачем вы так?

— Ну, извините, Людвиг, я не знал, что вы такой чувствительный. Выше нос, камрад!

Пауль только вздыхает. Какое-то время они идут молча. Потом Эберт добавляет вполголоса:

— Честно говоря, это все полковник Мюллер. Он не любит официоз и показную дисциплину, никогда не будет унижать солдата, недостаточно расторопно отдавшего ему честь. Просто такой вот он человек. Невозможно не удивляться, но нельзя и не уважать. И остальные офицеры и унтера на него равняются — кто больше, кто меньше.

— Феликс… Можно несколько нескромный вопрос? Где вы работали до призыва на военную службу? Вы ведь не родились обер-лейтенантом?

— В одной страховой компании. «Лембау и Бауманн», возможно, вы слышали? Нет? Ну, неважно. Была такая контора. То есть, она и сейчас никуда не делась. Я был одним из младшего расчетного персонала, моей обязанностью было определять процент потери трудоспособности у тех бедняг, которым, скажем, отхватывало пару пальцев циркулярной пилой. Вы представить себе не можете, Людвиг, сколько подобных случаев в день мы рассматривали! Массовый травматизм, просто массовый. Женщины, дети! Не только пальцы, все что угодно, ожоги, переломы, глаза, легкие. Человек так непрочен! Господу стоило бы создать Адама не из глины, а из легированной стали… Да, так вот, я определял процент и тип нетрудоспособности, а потом по таблицам, занимавшим три толстенных тома, высчитывалась сумма страховых выплат. Конечно, не пострадавшему, а его работодателю. Владелец предприятия страховал свое дело от убытков, вызванных возможными несчастными случаями на производстве. Хозяину выгодно было преувеличить потери, а господам Лембау и Бауманну нужно было их всеми силами преуменьшить. Поэтому выискивались всевозможные зацепки и уловки, которых в этих книгах было предостаточно. Например, можно было выбрать неверную строчку в таблице. На этом-то я и споткнулся. Вам интересна моя болтовня, Людвиг? Вы так внимательно слушаете…

— Да, Феликс, продолжайте, вы занимательно рассказываете.

— Вы прекрасный собеседник: слушаете и поддакиваете. Так вот, я обнаружил, что все три тома таблиц можно свести к системе из пяти простых формул, решаемой за одну минуту. Наверняка, из подобных уравнений и родились когда-то эти три книги. Возбужденный своим открытием, я побежал с радостной вестью к господам Лембау и Бауманну, но мои хозяева отнюдь не пришли в восторг. Еще бы, вместо запутанной и сложной оценки страховой выплаты, которой можно манипулировать к собственной выгоде, они получали простую и ясную систему формул. Тут даже любой гимназист мог рассчитать сакральные числа. Где нет тайны и чуда, нет и авторитета. Поэтому мне порекомендовали тщательнее заниматься порученным делом, отослали работать, а через два дня уволили, просто выкинули на улицу. Вдобавок, я понимал, что попытки устроиться в другие страховые общества тоже к успеху не приведут. Волчий билет — так это называют. Так что, я стоял на Курфюрстендамм и не знал, куда направить стопы. И тут мне улыбнулась судьба — из проезжающей мимо пролетки меня окликнули, это оказался один мой случайный знакомый. Мы и виделись до того только один раз — держали в один день наш экзамен по тригонометрии и, возможно, не более четверти часа разговаривали в коридоре, ожидая, кого из нас вызовут первым. Я подсел к нему, он ехал в ресторан праздновать свое новое назначение и пригласил меня присоединиться. Оказалось, его только что поставили заведовать отделом прикладной статистики в железнодорожном ведомстве — там затевается большая игра, сказал он, и мне очень нужны свои люди, те, на которых я могу целиком положиться. И я стал этим «его человеком», одним из многих. Через год из нашего отдела родилась группа «Центр-Центр». Моего знакомого к тому времени уже сместили с должности, я удержался лишь потому, что заранее перевелся в отдел систематики. Потом новые группы открывались чуть не ежемесячно. Я к тому времени серьезно увлекся пневморасчетными машинами, да и жалование клали значительное. Словом, так или иначе, я оказался здесь и ничуть об этом не жалею. Где я еще найду пневмомашины? Возможно, лет через тридцать своя пневморасчетка будет стоять в подвале каждого ведомства и специалисты нашего профиля будут нарасхват, но сегодня этими интересными игрушками балуются только военные и путейцы. Конечно, армейский идиотизм никто не отменял, но… если ни во что не вмешиваться, то жить можно.