Любовь и свобода

Лимон давно не чувствовал себя до такой степени непонятно. Да что значит – давно? Никогда прежде. Было дело – его избили в хлам, и тогда, конечно, был страх, была злость – и было ясное понимание, что вот возьмись сейчас откуда-нибудь граната – сорвал бы с предохранителя и поднял над головой, чтоб всех, а если и его – то и пусть, не жалко. Было другое дело – он едва не утонул, вынырнул в последнюю секунду. Было ещё и третье дело – валялся с воспалением лёгких, все думали, что он без сознания, а он слышал, как док Акратеон говорит отцу, что если парень доживёт до утреннего подъёма флага, то, может быть, и выживет; и Лимон сжал зубы и решил, что до подъёма он точно доживёт, не может он не дотянуть до подъёма, до этого момента, когда с души будто чистой водой смывает все огорчения и обиды и уходят дурные сны… Потом это долго снилось Лимону, и он не знал, что это сон, до того момента, как открывал глаза. Но тогда он - минуту за минутой – заставлял себя жить, заставлял дышать, даже сердце заставлял биться… И ведь дотянул до подъёма, почувствовал его, услышал далёкую песню – и уснул спокойно, спал больше суток, проснулся здоровым, только очень слабым и очень голодным…

В общем, сейчас всё не так, как тогда, другие ощущения, другое настроение, но почему-то тянет сравнивать именно с теми случаями… может быть, потому, что тогда всё кончилось хорошо?

- Илли…

- Что?

- У тебя было когда-нибудь… ну, чтобы вот так себя чувствовать?

- Один раз.

- Расскажи.

- Да нечего рассказывать… Возили нас со старшеклассниками на экскурсию в Старую шахту. Ну, в которой санаторий был. И вот один балбес завёл меня и ещё одну девчонку в боковую штольню, погасил фонарь и тихо смылся. И мы там почти сутки просидели, пока нас не нашли. Я-то ничего, а Ваду долго лечили. И волосы у неё выпали почти со всей головы, только сзади остались…

- Ни фига себе. А что тому гаду сделали?

- Психом признали… Ничего, в общем.

- А как его зовут?

- Тебе зачем? Мстить будешь?

- Да это и не месть. Полевая санитария и ассенизация.

- Не надо.

- Говори, говори. Вдруг пригодится.

- Ну… Рев Ко-Мипраш. Знаешь такого?

- Нет. Он из Шахт?

- Шахтинский, да. Сынок какого-то там барыги… поставщика… в общем, у него продовольственный склад. У отца, в смысле. А психа этого, кстати, я в лагере видела…

- Ну и отлично. Покажешь.

- Не хочу я, чтобы у вас были неприятности из-за какой-то крысы.

- Не будет. Работаем чисто… Стой, Порох, стой!

Но Порох уже и сам увидел.

На дороге, подняв руку, стоял тощий голый красный человек. Он пошатывался и, кажется, пытался кричать. По крайней мере, рот его был широко раскрыт.

- Оставайтесь, - сказал Лимон и, подхватив костыль, полез через борт. Чего я Костыля не послал, мельком подумал он. – Ни шагу из машины! – крикнул он, обернувшись.

Почему-то сейчас Лимон со страшной отчётливостью стал замечать всё, что было вокруг: раскрошившийся бетон на обочине, там же лепёшки асфальта; разноцветная галька, совсем мелкая; стрелы придорожника и пучки чёрной колючки, а среди них полосатая змеиная трава и красные стебли усатой пушницы, на которой нет ещё даже цветков, и всё это даже не очень запылённое… а вот на дороге след жжёной резины, кто-то резко тормозил…

Когда Лимон подошёл к человеку шагов на пять, тот вдруг упал. Мгновенно, как будто до этого висел на нитках, а теперь нитки исчезли. Раздался множественный стук, будто упали несколько поленьев.

Лимон от неожиданности отпрыгнул – назад и в сторону. Битую ногу пробило болью, – и боль подавила страх.

Он подошёл вплотную и присел. Упавший лежал в очень неудобной скрюченной позе, на боку, но вниз лицом и забросив на голову вывернутую руку. Кожа была красная, но не как обваренная – то есть набухшая, рыхлая, в пузырях, - а будто иссохшая, стянутая в стрелочки, местами лопнувшая; там сочилась кровь. Ещё страннее были ногти: блестящие и ярко-багрового цвета. Хотя грязь под ногтями была нормальной, чёрной.

Лимон костылём осторожно начал убирать руку с головы, убрал; потом подсунул костыль под плечо лежащего человека и стал его аккуратно приподнимать, орудуя костылём как рычагом; голова наконец шевельнулась, перекатилась и легла виском кверху. Глаза были широко открыты – такие же блестящие и ярко-багровые, как ногти. Из носа и рта текла кровь; собралась уже немаленькая лужица.

Но человек ещё, кажется, был жив. Рёбра его задёргались, и изо рта вдруг выдулся большой кровавый пузырь. Он приподнял голову и увидел Лимона.

- …предупредить… идут, идут… башню. Башню, слышишь? Если понял, кивни…

Лимон ошарашено кивнул.

- …хорошо… теперь беги, время, время…

Человек уронил голову, глаза закатились. А потом он издал протяжный стон, почти вскрик, дёрнулся, вытянулся – и замер. И вот теперь он был совершенно и несомненно мёртвый.

Лимон медленно встал. Он понял, что сейчас заорёт, и заставил себя сжать челюсти. Но остановиться у него уже не было сил, и он пятился, пока не упёрся задницей в холодный трясущийся бампер. Шаря позади себя руками, он добрался до подножки и залез в кабину.

- Ч-что? – спросил Порох.

Лимон посмотрел на него, не понимая. Потом сказал:

- Нужно к башне. Он сказал: предупредить на башне, что идут.

- Кто идёт?

- Не знаю. Может, они там знают. В общем, поехали, поехали!

- К башне? Не в город?

- Ну я же сказал!

- Бензина может не хватить.

- Ну у гвардейцев и попросим. У них точно есть. Быстрей, давай быстрей!

- Да-да, сейчас…

Лимон видел, что Порох весь мокрый, пот катится из-под слипшихся волос и собирается на носу и подбородке, и морда у него уже не просто бледная, а голубовато-серая… и подумал: а я? Провёл рукой по лицу. Рука была мокрой и осталась мокрой. Тогда он вытер лицо рукавом.

Порох только с третьего раза смог тронуться с места, два раза мотор глох. И он проехал, мёртво вцепившись в руль и как-то странно изогнувшись всем телом, совсем рядом с мертвецом, будто тот притягивал машину, а Порох пытался её отвести, но сил не хватало. Как та магнитная скала, подумал Лимон. Это было сто лет назад.

Башня ПБЗ стояла километрах в десяти к югу от города примерно на равном расстоянии от шоссе и от железной дороги на высоком холме со стёсанным красноватым склоном, самом крайнем отроге гряды Гуррахачи: там когда-то брали породу и дробили её в щебёнку, чтобы делать железнодорожную насыпь. Дорога к башне – вернее, к маленькому, из шести домиков и двух гаражей, посёлочку, окружённому колючей проволокой, - была грейдерная, из той же красной щебёнки, и вела от железной дороги – вернее, от технической грунтовки, вечной спутницы железных дорог. Посёлочек располагался на обратном пологом склоне холма, с шоссе невидимый; к самой же башне подъехать было невозможно – дороги от посёлка не было, только узкая извилистая тропа, обозначенная частыми полосатыми вешками; зато были проволочные заграждения, вбитые в землю куски рельс и, по слухам, минные поля…