Шамиль Идиатуллин - СССР™

Кузнецов очень сдержанно спросил:

– Что за заявление-то?

– Как ты там сказал: «Блин, что как маленький»? Так вот. Серег: блин, что как маленький?

– Так. Ничего не понимаю. Ты что, в отставку подал? Когда? Почему, нет, зачем?

– Завтра. То есть сегодня уже, получается. То есть не подал, а подам. Потому что надо. Затем, что вот сейчас перепахали меня твои слова про дискредитирующую функцию, которую я тут второй день отправляю всем на головы.

– Алик, хорош глумиться.

– Да я и не глумю... не глумлюсь. Ты прав, так сказать, во внешнем плане – вреда от меня пока больше, чем пользы. А я, если внутренний план изучить, могу сказать, что там все совсем плохо, – говно кипит, вот и вся органическая жизнь.

– Ой, да, Алик, это нормально...

– Ненормально, и ты знаешь. Это нормально для белых воротничков с нормированным рабочим днем и тонкой душевной организацией, и для прочих бездельников это существенно. А нам с тобой в депрессняк и озлобленность впадать нельзя. Если мы, видишь, кидаться на людей начинаем, кой толк в нас, в наших идеях, в Союзе? Если мы не по-человечески, то что от Союза остается? Капвложения и гаджеты разные. И получается, что мы не Союз ни фига, а очередной чеболь, в котором все пашут за страх и который жив, только покуда папики бабло кидают. А как кидать перестают, так страх уходит и наступает полный террариум. Тебя такой подход устраивает? Меня нет. Поэтому давай без базаров: с завтрашнего дня принимаешь дела и становишься и. о. исполдира, а дальше уж как Рычев распорядится.

– Алик, не дури.

– Сережа, не тупи. Я прав, ты знаешь, болтать без толку, и поздно уже. Я вот только, с твоего позволения, еще в кабинете на пару часов зависну – чисто бумаги добить. Ну, и приказ напишу. Разрешаешь?

Серега издал длинный непонятный звук, постукал кулаком в стенку и сказал:

– Ладно, я пойду. До завтра, Алик.

– Завтра, скорее всего, не увидимся, записку я в приемной оставлю. Счастливо.

Серега шагнул через порог, упрямо бросив через плечо:

– До завтра.

Вот баран ведь, одобрительно подумал я и стек в кресло. Прислушался к себе. Вроде да, все было решено правильно, хоть и чересчур быстро, а я так не привык. Наоборот, привык семь не семь, но пару раз думать, потом прикидывать развитие событий, потом уже скальпель-зажим. Зато на душе впервые за три дня было легко и тепло. Хотя будущее не представлялось с этой точки, из этого кабинета и с этой высоты – совсем не представлялось. Наверное, с другой высоты тоже, но вставать для проверки было лень.

Значит, все случилось правильно. Значит, будем настоящими шевалье, будем делать, что должны, и ждать, что будет. А должны мы закончить записку, навалять приказ о собственном отлучении и мчаться до хаты, чтобы еще раз попробовать уснуть. После традиционного душа. Или сверхтрадиционного – если, конечно, неизящный Сергей высказался насчет вонючести не рифмы ради. Я низвел узел галстука, и без того застрявший где-то над правой ключицей, оттянул ворот и повел носом. Да, не рифмы ради. Из-под рубашки несло давно скисшим молоком. Очень давно – сильно раньше моих вечерних, например, очных бесед.

Черчилль принимал министров и генералов голым в бассейне, и ни фига. А шевалье до Крестовых походов считали мытье забавой быдла и переменили мнение лишь под влиянием сарацинов. Но что до Черчилля, что до рыцарей мне было далеко и не надо. А вот мусульманином я себя считал, но ведь, кабы был правильным муслимом, читал бы намаз пять раз в день, предварительно омываясь. А я – я ваша ошибка, профессор. Мунафик, одно слово.

Стыдом вмазало крепко – даже глазам стало тепло, а уши лучше бы не видеть и не трогать. Я где силы только взял (не врал мудрый горец про энергию стыда), метнулся в санузел, положенный моему кабинету – не моему уже, хо-хо, – по номенклатуре, включил котел, брезгливо ежась, стащил с себя одежду вместе с браслетом, зашвырнул подальше мятую рубашку – да, сегодня я особенно мнительный. Костюм попытался набросить на бачок поаккуратнее, но тут от подмышек пахнуло, меня скривило, и я полез под душ, не дожидаясь не то что глобального, на даже сколь-нибудь заметного потепления.

Обратно выполз очень бодрым, синим и трясущимся, как старинный холодильник на рваном линолеуме. Лязгая зубами и подвывая, растерся крохотным полотенцем, хотел подключить и рубашку, но, едва взглянув на нее, от мысли отказался, накинул поверх кучки полотенце, как плед на жабу, свернул в сырой кочан, сперва запихнул его за котел, потом метнул в лоток душа, наконец, аккуратно уронил у порога, украсил носками, торопливо и наискось влез в костюм, совсем уже откровенно дребезжа зубами, выскочил в кабинет, ввинтился в шкаф, радостно вынырнул с невесть как затесавшейся водолазкой, носками и подарочным пледом, в которые я немедленно влез, сумев почти не потерять джоулей на съём-надёв пиджака.

Сперва-то я хотел, взбодрившись душем, вернуться к работе и единым гениальным порывом завершить все, чего наобещал. И даже не передумал – просто, побродив по кабинету клетчатым шотландским привидением и даже честно покуковав полминуты в рабочем кресле, сообразил, что ночь длинна, стужа хуже, а теплокровные существа в условиях сугрева функционируют наиболее правильным образом. Так что не будет совсем ничего страшного, если я перейду из синей части спектра в привычно розовый не на боевом посту, а чуть сбоку, на диванчике. Идея оказалась толковой – через пару минут я перестал трястись, потом сумел оторвать коленки от подбородка, потом медленно и томно распространился по всему дивану, решив досчитать до ста и вскочить.

И сразу пришла Элька. Не пришла, а возникла, сперва шелестом и теплой ласковой ладошкой – по лбу, по скулам, тонким земляничным ароматом через нос сразу в луковицу обонятельного тракта, по шее, ниже. Мне стало щекотно и нервно, я ерзанул и попытался пробурчать что-нибудь осуждающее, но не сумел, да и не время было – пришла ведь, сама. Я заулыбался и попытался поймать губами вторую ладонь, испытывающую щетину на колкость. Руки исчезли, обиделась, понял я, но Элька с силой ухватила мои запястья, воткнула их в диванный валик за головой – и тут же оседлала меня, жаркой плотностью проехалась от пояса чуть вверх и чуть вниз, до естественного препятствия, которое стала преодолевать в замедленном режиме. Я вытянулся и сурово замер. Бока и ребра взялись в прохладные упругие тиски, пылкие круглогубцы подминали пиковый рельеф, на грудь легла податливая тяжесть, а на лицо упали щекотные шелковые кисти, которые нежно – р-раз, два-а-а – смахнули куда-то на пол старание быть серьезным и хмурым. Я хихикнул, но тут же был заткнут горячими губами, повел руки по гладкому вверх, выгнулся, мягкая упругость вжалась и вползла, и сам я уже прорастал и пер куда только можно и нельзя, а губы смелели и жгли, голову снесло в тундру, и только одна мысль потерянно кружила по застрехам схлопывающего чердака: зря Элька постриглась, а Дашка вот нет – и смотрите чего.