Виктор Пелевин - t

А потом Т. проснулся.

Открыв глаза, Толстой поднял голову.

Прошло несколько секунд прежде чем он понял, что сидит за столом в своём рабочем кабинете. Перед ним на зелёном сукне лежала стопка исписанной бумаги; выпавшее из руки перо оставило на одном из листов длинную полукруглую кляксу, которая, кажется, имела отношение к только что кончившемуся сну. И ещё на столе лежала белая лайковая перчатка, тоже имевшая отношение ко сну, даже очень важное отношение.

Толстой поглядел в окно. Там был летний вечер — клумбы с цветами, спускающийся к пруду сад и врытые в землю столбы с верёвками для игры в «гигантские шаги». Вокруг одного такого столба, раздувая щёки, беззвучно носился стриженный мальчишка в длинной серой рубахе.

Толстой опустил взгляд. На подоконнике лежали сапожные инструменты. Под окном стоял деревянный ящик с колодками и обрезками кожи. Всё вокруг выглядело как обычно.

Минуту он морщил брови и наконец вспомнил.

«Мне снилось, что я писал роман… Да, точно. Какой-то совершенно безумный роман, где героем был покойный Достоевский. И я сам… Однако до чего подробный и странный сон, почти целая жизнь, фантастическая и смешная… Стоп. Вот только я ли писал этот роман? Нет, кажется, я был сам романом, который писали… Или присутствовало и то, и другое…»

В дверь снова постучали.

— Лев Николаевич, — позвал из коридора голос лакея. — Все собрались к обеду. Изволите выйти?

— Да, приду, — откликнулся Толстой. — Попроси извинить, пусть начинают без меня. Буду через десять минут и только выпью чаю.

Когда шаги в коридоре стихли, Толстой опустил голову на руку, приняв ту же позу, в какой его сморил сон — он знал, что так можно вспомнить забытые подробности сновидения. Немного посидев в полной неподвижности, он взял перо, макнул его в чернильницу и записал:

«Кнопф (?). Цыган с куклой. Соловьёв и Олсуфьев. Кн. Тараканова. Прозектор Брахман (?). Конфуций. Самое главное, не забыть — Опт. Пустынь».

Затем он поднял руку к груди, взял двумя пальцами висящий на груди брелок и поднёс его к глазам.

Это была крохотная золотая книга, наполовину утопленная в вырезанном из белой яшмы цветке — так, что выходило похоже на колокольчик с непропорционально большим языком. Висела она на золотой цепочке. Вещь была очень старой и, хоть казалась прочной на вид, несла на себе многочисленные следы времени — царапины, сколы и пятна. Толстой улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

Встав, он прошёл в подобие приёмной, отделённой от его рабочего стола книжными шкафами. Там, на круглом столе между стеклянной дверью в сад и покрытым зелёной клеёнкой диваном, лежало с полдюжины книг на немецком, английском и французском.

Из сада долетел приглушённый крик. Толстой поглядел туда через стеклянную дверь. Мальчишка, крутившийся вокруг столба на верёвке, потерял равновесие и свалился в траву. Толстой усмехнулся, подошёл к умывальному столу и ополоснул лицо.

Когда он вошёл в столовую, разговор за столом стих, и два человека — переводчик из свиты индийского гостя и мастер по настройке фонографов — даже попытались встать, но их удержали. Сам индийский гость, высокий сухой старик в оранжевой хламиде и деревянных бусах-чётках, широко улыбнулся. Толстой приветственно буркнул, кивнул всем головой и сел на своё место.

«Вот чёрт, — подумал он, — опять забыл его имя… Свами…ананда. А вот что перед этой „анандой“, не помню. Кажется, его можно звать просто „свами“, по смыслу как „ваше преподобие“… Главное, легко запомнить — „с вами“».

— Спасибо, свами, — сказал он, снимая с груди брелок и протягивая его индусу, — но я, наверное, слишком стар для подобных опытов.

Переводчик отчего-то переводил эту простую мысль очень долго — индус успел за это время внимательно осмотреть брелок и надеть его себе на шею, поверх деревянных бус. На его лице выразилась лёгкая озабоченность.

— Совсем никакого результата? — спросил он.

Толстой погладил бороду, раздумывая, что сказать.

— Нет, — ответил он, — результат, несомненно, был. Такого безумного, долгого и, главное, жизнеподобного сна я не видел, наверное, ни разу. И это трудно объяснить естественными причинами, разве что моей повышенной готовностью к чудесным происшествиям после нашей беседы. Хотя настроен я был скептически. Даже не знаю… Но мне трудно поверить, будто я видел будущее. Была какая-то странная мешанина из того, что мне знакомо, с полным абсурдом.

— А можете сказать точнее? — спросил индус. Толстой налил в чашку с чаем молока и сделал глоток. Затем поднял глаза на секретаря Черткова.

— Вы, голубчик, не записывайте этого разговора, — сказал он виновато. — Чёрт знает что такое.

Чертков еле заметно улыбнулся. Толстой повернулся к индусу — так, чтобы видеть одновременно и его самого, и переводчика.

— Хорошо, — сказал он, — я расскажу. Я видел сон, где я был героем книги. Меня придумывало сразу несколько человек, изрядных негодяев. И текст, который они сочиняли, становился моим миром и моей жизнью. Этот мир, однако же, был населён и знакомыми мне лицами. Некоторые даже сидят за этим столом…

Толстой повернулся к специалисту по настройке фонографов:

— Вот вы, например, господин Кнопф, были в этом сне безжалостным убийцей, стрелявшим в меня из револьвера.

Кнопф побледнел, поднял на Толстого бесцветные глаза и поднёс руку к груди, словно пытаясь найти там кнопку, нажав на которую, он мог бы выключить себя навсегда.

— Наверное, и про меня увидел какую-нибудь гадость, — весело сказала Софья Андреевна, — не так ли, Лёва?

Толстой отрицательно помотал головой.

— Тебя вообще не было, — ответил он. — Была твоя подруга Тараканова. Она угощала меня специально приготовленной щукой. И ещё был цыган Младич.

Софья Андреевна кивнула.

— Лойко Младич, — объяснила она остальным, — был капельдинером цыганского хора, которого Лёва хорошо знал. Богатырь, и удивительно поёт под гитару — Лёва почти плачет каждый раз. Приезжал к нам в гости. И однажды выпросил у нас итальянскую куклу, чёрного паяца из театра марионеток. Чем она его прельстила, не знаю. Просто в неё влюбился. Подари куклу, говорит, отплачу — не на этом свете, так на том. А не подаришь, залезу ночью, украду и красного петуха пущу… Шутил, конечно.

— Шутил, шутил, — сказал Толстой задумчиво. — Кукла была. И ещё был… Олсуфьев, но в каком виде! Да успокойтесь вы ради Бога, вы под конец стали совсем хорошим!

Последние слова были обращены к Кнопфу, который так и сидел с вытаращенными в ужасе глазами и прижатой к сердцу ладонью.

За столом установилась тишина, нарушаемая только позвякиванием ножей и вилок. Индус наклонился к переводчику и спросил: