Эрин Боумэн - Скопированный

— Ловушка? — спрашиваю я, принимая оружие.

— Я не уверенна. Что-то не так.

Мы обходим окно. Она шепотом считает, и на счет три мы оба разворачиваемся, выставляя оружие перед собой. Внизу чисто, никого не видно. Бри сбоку от меня кричит и ныряет обратно в здание. Я слышу, как ее пистолет падает на пол. Прямо тогда я понимаю, что это действительно ловушка, но не на улицах. Нет, это хуже. Я медленно двигаюсь, понимая, что я сейчас увижу и собираюсь принять это.

Бри находится в руках члена Ордена. Он держит ее с ножом, ласкающим ее гладкую кожу шеи, прижав к груди, как щит. В другой руке у него пистолет, направленный прямо на меня.

— Бросай оружие, — приказывает он, и я не вижу ни одной причины, почему бы мне не подчиниться.

— НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, ГРЕЙ, — ГОВОРИТБри. — Не делай ничего из того, что он тебе говорит.

— Ты действительно хочешь испытать меня? — говорит член Ордена. — Ведь ты знаешь, что мне придется пойти до конца. — Он сдвигается так, что он уже не полностью прикрыт Бри. Я вижу только половину его лица и мой живот падает. Я смотрю в зеркало.

— Ты же умер. Она застрелила тебя.

— Я умирал, — поправляет меня моя Копия. — Но раны живота это медленный, мучительно долгий процесс, что дал мне время. Достаточное для того, чтобы быть доставленным в Таем для получения квалифицированной медицинской помощи. Спасибо тебе за это. Теперь опусти пистолет.

Половина его лица все еще скрыта за Бри, я едва могу выстрелить. Едва ли. Я никогда хорошо не управлялся с пистолетом. Не так как Бри. И если я попаду в нее…

Я сгибаю локоть, направив тем самым пистолет в потолок.

— Черт, Грей!

— Вот хороший мальчик. Теперь опусти его на пол.

— Не делай этого, — говорит она. — Я прошу тебя, не делай.

Но что я должен делать? Что я могу сделать?

— Стреляй в него. Выстрели, — призывает она.

— Так громко, — Копия подносит нож к ее губам и заставляет ее замолчать. Она замолкает, но он продолжает давить, так что она начинает задыхаться. Нож проскальзывает в ее рот, и я вижу, что он вырастает как волдырь, прижимаясь ее щеке изнутри. Моя кровь холодеет при виде этого, а затем стынет в жилах от слов, изливающихся из Копии меня. Он сыплет угрозами, как будто они песни, которые он любит петь: что у Бри грязный рот… Что она использует его как оружие против него и ему следует отобрать его у нее. Что она собака, которой требуется намордник, но, возможно, безопаснее будет оставить ее без губ вообще.

Ее глаза впиваются в мои и она закатывает глаза. Такое впечатление, что она сейчас осуждает меня, критикует за мою нерешительность. Как будто у меня море вариантов, что делать. Здесь не может быть речи ни о какой-либо стрельбе, я не смогу выстрелить в Копию не задев ее.

Бри ставит ноги в широкую позицию и снова закатывает глаза. Показательное движение.

И я понимаю.

Бри собирается согнуться.

Прежде чем я успеваю образумить ее, она наступает Копии на ногу. Он стонет. Затем она наклоняется, ударяя его своими бедрами в живот, и перекидывает его через плечо. Он плюхается на пол, и моя пуля достает его. Дважды. Так что тут ошибки быть не может. Я хватаю оружие Бри и дважды выстреливаю в Копию. Он мертв. Ушел навсегда.

Но когда я оглядываюсь, я понимаю, что случилось что-то страшное.

Бри истекает кровью. Везде. Крови так много, что я не могу сказать, где заканчивается ее рот и начинается рана.

Я бросаюсь к ней, цепляясь за ее лицо. Его нож без проблем нашел себе дорогу. Когда она наклонилась, чтобы он потерял равновесие, она сделала это с ножом, прижатым изнутри к ее щеке, даже не смотря на то, что для этого движения потребовалось противостоять острому лезвию.

Уголок ее губ больше не заканчивается там, где должен быть.

Она не кричит от боли — пока, по крайней мере — но море крови выливается из ее рта, а она пытается ловить ее своими руками.

Я тяну ее подальше от окна и дальше по коридору. Медицинские аптечки в большом количестве находятся на уровень ниже, но создается такое впечатление, что проходит вечность, прежде я нахожу что-либо. Я выдергиваю аптечку из держателя и тащу Бри до ближайшего туалета. Я кидаю наши пистолеты в сумку, достаю бинты и прижимаю к ране.

Бри нечленораздельно ругается своим разрезанным ртом.

— Это плохо? — спрашивает она.

— Да, — говорю я, потому что я знаю, она не захочет услышать ложь. — Но с тобой все будет хорошо.

Я нахожу хирургические иглы, медицинскую нить. Я могу зашить, я могу починить ее. Не то, что она сломлена. Она ни за что не способна сломаться. Даже в руках этого жалкого комка плоти, остывающего в коридоре — той ужасной тени меня самого.

Бри сидит на краю раковины, когда я стараюсь очистить ее от лишней крови, но повязка задевает рваную плоть ее щеки. И вот тогда приходят слезы.

Он увидела себя в зеркале.

Я признаю, что это плохо. Это одна из самых худших, самых противоестественных вещей, которые я когда-либо видел, улыбка, которая тянется к ее щеке. Она опять ругается. Слезы капают. Я говорю ей, что я могу сделать это лучше, хотя я не уверен, что смогу.

Я промываю рану раствором, который нашел в аптечке. Она кричит, ее руки впиваются мне в предплечья.

— Ты в порядке. С тобой будет все хорошо.

Она впивается ногтями в мою кожу.

Далее идут стежки. Игла зацепляется, когда я направляю ее в щеку. Приходится собрать все свое самообладание, чтобы успокоить дрожащую руку, и продолжить приближение к ее щеке, чтобы посмотреть на ее прекрасное лицо и знать, что я собираюсь оставить на нем шрам.

Что это даже хорошо, что я пытаюсь сделать сейчас, — это еще одна рана, которую она будет носить всю свою жизнь.

Я зашиваю до уголка рта, прежде чем меня осенят, что я не знаю, как закрыть шов. Я хотел бы, чтобы Эмма была здесь, чтобы это было сделано правильно. Ее работа была бы чище, более аккуратной. Но ее нет, и поэтому я делаю все так, как могу. Я заканчиваю свою работу узелком, отрезав излишек нитки хлипкими ножницами, которые я нашел в аптечке. В момент, когда я закончил, я поцеловал Бри. Прямо в порезанный рот, но, насколько это возможно, как можно дальше от свежих швов. Я ощутил вкус крови на ее губах, и я возненавидел себя за то, что это заставило меня съежиться.

Я бросаю грязные бинты и принадлежности в раковину и перевязываю рану. Получается громоздко и неудобно — марлевая повязка на нижней части щеки. Она дрожит, осознаю я. Все ее тело содрогается.

— Что с тобой? Больно? Тебе что-нибудь надо?

Ее кожаная куртка вся блестит от крови и несколько высушенных борозд, тянется вниз по ее подбородку и шее. Что-то побежденное написано на ее лице, в неком роде сомнение и отчаяние, которое я чувствовал в ней только однажды — когда мы были в ловушке под Бургом и она плакала у меня на груди, в кромешной тьме камеры.