Яна Завацкая - Рассвет 2.0

Профессиональные неудачи?

— Марси, с тобой что-то не то происходит, — сказал я, — ты же всегда была сильной. Если тебе что-то не удавалось… тем хуже было для этого «чего-то» потом! Ты же сильнее меня, сильнее Кости. Если у тебя что-то пошло не так… это ведь не значит, что жизнь кончена, или я не прав?

Марсела нервно стиснула пальцы. Посмотрела на меня, в сумеречном свете балконной лампы ее глаза казались черными провалами. Страдание было в них, в этих глазах, прорвалось наконец, сквозь песенки, сквозь милое щебетание. Она вздернула подбородок — Костя подходил к балкону.

— Не бери в голову, Стаська. Все нормально. Наверное, что-то не то с биохимией. А так у нас все хорошо, ты же видишь.

Все опять вошло в привычное русло. Я попрощался уже окончательно, Костя проводил меня к выходу. Я шел до магнитки под ярким, ровным светом фонарей, под золотыми огоньками звезд и спутников наверху и разноцветными — из окружающих зданий. И с каждым шагом нарастала внутренняя дрожь. Я вспоминал глаза Марселы, ее нервно стиснутые пальцы, и мне становилось все яснее, что от подлости меня отделяет лишь очень небольшой шаг.

Я люблю ее. Я думал, что все это — лишь воспоминание, которое никак не желает гаснуть — но нет. Я люблю жену своего лучшего друга и ничего не могу с этим сделать. Да, она влюблена в Костю по-прежнему, так что подлость, конечно, невозможна, даже если бы я этого и хотел. Но черт возьми, если бы в самом деле все было так хорошо, если бы она была благополучной, такой же счастливой, какой я знал ее, такой же сильной, красивой — эта встреча наверное излечила бы меня от остатков детской влюбленности.

Но ей плохо. И я люблю ее такую, не очень уже красивую, сломленную чем-то, мне неясным — в тысячу раз сильнее. Знаю, что я ненормальный, ведь любовь, как мы там говорили с Сай — по-прежнему эгоистическое биологическое чувство, и по идее мы должны любить только благополучных, красивых и сильных. Но я должен понять, в чем дело. Что с ней произошло. Может быть… как-то помочь? Но как я могу помочь ей, да еще деликатно, чтобы не создалось впечатления, что я лезу в чужую жизнь? Психотерапию она уже проходила… это не помогло. То есть, возможно, было еще хуже, и терапия помогла — но ведь и сейчас не фонтан.

Я понятия не имел, что и как буду делать. Или не буду делать ничего — наверное, и нужно, как говорят, отпустить ситуацию. Если получится отпустить — ведь сейчас от одной мысли о Марселе болит сердце. Очередная проблема, загадка, что-то в последнее время слишком много в моей жизни печальных и несчастливых тайн.

Смешно сказать, но ведь это и есть то светлое будущее, за которое боролись и погибли Ворон, Маус и мой отец! Мы в этом безумно счастливом мире, черт возьми, живем.

Да пропади все оно пропадом!

Ли Морозова, «Последний, решительный бой».

Из главы 4-й «Краков, первые шаги» . Год 16 до н.э.

…все это время я медленно погружалась в полудепрессивное состояние: у меня ничего не получалось. На наш кружок приходили три человека — Станислав и две моих соседки — Эдита и Ядвига, причем Эдита работала на заводском складе, а Ядвига, как большинство, постоянной работы не имела. Чаще приходила только Эдита, и тогда нас было трое, иногда Сташю удавалось привести кого-то из приятелей, но все они являлись по одному разу и исчезали, рассеивая слабый флер надежды («о, нас уже пятеро!»).

Я ощущала себя неудачницей. Нас учили внедряться в уже существующие структуры самоорганизации, влиять на них, вычленять лидеров… Но здесь не было никакой самоорганизации вообще. Профсоюзы, советы предприятий — все это кануло в довоенное прошлое; рабочие были полностью разобщены, каждый сам за себя. Сташю, к сожалению, не был лидером, и это я поняла быстро. Несмотря на свой немалый рост и широкие плечи, он не пользовался особым авторитетом среди коллег. Умел и любил читать, голос у него был негромкий, да и сам он застенчив. Наивно и думать, что на объявления вроде моего клюнет уверенный в себе альфа-самец. Но я была рада Станиславу — он проявлял удивительное постоянство и настойчивость, его действительно заинтересовала идея марксистского кружка. Он начал с рвением читать литературу, которая у меня, конечно, была сохранена на многочисленных носителях — прочел «Манифест», части «Немецкой идеологии» и даже начал осваивать «Капитал». Женщины, по правде сказать, интересовались теорией намного меньше, а маленькая, тихонькая Эдита ходила на кружок, похоже, лишь потому, что была одинока и привязалась ко мне — может, я ей дочку напоминала, пропавшую в Федерации.

Сташю жил в одном из древних домов, которые после войны обрели каких-то владельцев, и за койку там нужно было платить треть зарплаты. Обитал он в двухкомнатной квартире с пятью другими металлургами, как-то я туда зашла — холостяцкий быт, голые окна, но правда хотя бы вставлены стекла, обшарпанный пол, железные койки, все пропахло куревом и неуловимым духом алкоголя. Под койкой Станислава были сложены стопки старых бумажных книг, ценности они никакой уже не имели, он их откуда-то натаскал и читал. Его мать умерла от обычного воспаления легких пять лет назад — медицина в Зоне Развития вещь малодоступная. В Мексике есть хотя бы миссии католической церкви, на самом деле, как известно, финансируемые СТК. Они реально лечат людей, кормят, помогают. Ну и нам, то есть СТК, помогают тоже. В Польше же католическая церковь ватиканская — известно, что после войны существовал этот раскол, причем ватиканская часть играла весьма негативную роль. В Кракове костелов хватало, а вот помощи людям — никакой.

Раньше у Сташа была девушка, но вот уже три года, как она уехала в Федерацию, и как я поняла из мрачных намеков, не на самую высокоморальную работу. Из Кракова часто набирали совсем юных девушек в «массажные салоны» и «залы отдыха» в Федерацию, иногда на фабрики суррогатных матерей. Мне неловко было спрашивать, знает ли он что-то о ней — но видимо, если и знал, то такие вещи, что надежды на ее возвращение не оставляли.

Иногда мне казалось, что интерес Сташю к марксизму имеет совсем другую подоплеку, чем представляется. Конечно, сам интерес тоже был — он же согласился со мной встретиться, не зная, кто я… Но порой я ловила такие его взгляды, или он так бережно брал меня под ручку, что я невольно задумывалась, что же все это значит. Но пока он молчал, я тоже предпочитала не развивать тему.

Словом, четыре месяца мы собирались в пивной «Серый кабан» как маленькая секта фриков-маргиналов, острая на язык Ядвига назвала это «библейским кружком». И я уже не видела никаких путей и возможности изменить это положение. Но мы упорно продолжали собираться. Долбить камень.

Я иногда думаю, не так ли работали наши товарищи в период довоенной контрреволюции? Когда рухнул Первый Союз и почти вся мировая система социализма, когда коммунизм стал маргинальным, расплодились ревизионистские партии, называющие себя коммунистическими, коммунисты имели ровно ноль связей с массами, и надежды изменить это положение не было? Те, кто тогда занимался политической работой, тоже должны были чувствовать себя маргинальными фриками, политической сектой, никому не нужной и не интересной. Но если бы не было их — возможно, не было бы и нас.