Яна Завацкая - Рассвет 2.0

Я думала об этом и мысленно морально готовилась. Ничего страшного, рабочая ситуация. Я была единственной женщиной здесь, и в таких ситуациях можно ожидать всякого. Но к счастью, самого страшного не произошло. Меня только побили, как и всех — дубинкой, кулаком в лицо, в живот, по чему попало, и потыкали шокером. Это было нестерпимо больно, омерзительно, я испытываю ужас перед такими ситуациями — когда ты ничего не можешь сделать. Но они не применяли ментоскопа (сомневаюсь, что у них вообще было такое оборудование), и это уже облегчало ситуацию. В конце меня кто-то слишком сильно стукнул по голове, и я потеряла сознание.

Так что в камеру они меня все-таки потащили волоком. Ссадины, синяки и красные пятна от шокера остались в изобилии, но в целом могло быть и намного хуже. И все равно мне было тошно, омерзительно. В побоях самое худшее ведь не боль, а то, как с тобой это делают. Что говорят тебе при этом. В какую слизь ты превращаешься. Нет, не могу до сих пор даже думать об этом в подробностях.

Никаких сил у меня не было. Я сказала, что у меня все болит, свернулась в клубок и забилась в угол. Так было противно — не хотелось жить. И я вспомнила Бинха, мне показалось, что он сидит рядом, держит меня за руку. И все-все понимает. И только тогда я стала потихоньку возвращаться к жизни. Вспомнила, что у меня есть ответственность. Что рядом со мной люди.

Наутро всех нас отпустили. Кроме Анджея — его так и не было. Мы пошли узнавать, что случилось — я держалась позади остальных, мне было омерзительно даже взглянуть на этих гвардейцев. И оказалось, что Анджей не выдержал побоев. То ли сердце слабое (он и работал не в горячем цеху), то ли его отчего-то били сильнее, чем других.

Ребята говорили с нацгадами, которые только что заступили на смену, те отнеслись к нам более человечно, и на просьбу «дайте хоть похоронить по-человечески» отозвались. Нам отдали изуродованное тело товарища.

Я, конечно, сказала, что надо похоронить его как следует. Слухи разнеслись по заводу, я занялась организацией, хотя по правде сказать, меня тошнило от самого процесса жизни, и все у меня болело. Но я все организовала, подсказала, устроила, распечатала листовки — и их распространили. И вот в воскресенье от заводских ворот двинулась огромная толпа — провожать Анджея в последний путь. Его жена и мать шли за гробом, все в черном. Колонна шла молча, и это было страшно — полное, гробовое молчание. Лишь у самого кладбища я включила свой волшебный усилитель и запела. И сразу множество голосов подхватили старинную польскую песню.

Конечно, и об этом я тоже позаботилась, распечатав текст старинной песни на обороте листовки. И вот сотни глоток гремели на весь Краков, и наверняка нас было слышно даже в Свошовице.

С этой «Варшавянки», наверное, и началось у нас все уже по-серьезному. Товарища похоронили, я произнесла речь, соответствующую случаю, и теперь наше дело стало пользоваться неслыханной популярностью. Об этом можно прочитать теперь даже в учебниках и различных исторических описаниях. Единственное, о чем там не говорится, — все это время я ощущала себя как последняя сволочь, раздавленная стыдом и от того, что со мной сделали, и от чувства вины. Не я спровоцировала ребят на столкновение с нацгадами. Я только не смогла их остановить. Я честно пыталась их вывести и не допускать всего, что произошло. Вот клянусь чем угодно — честно пыталась. Я не хотела, чтобы их били. Смерть Анджея меня просто убила — я смотрела на трех его детей, двух сынков и дочку, на его жену, и хотя меня никто ни в чем не мог обвинить, мне было нестерпимо стыдно. Как будто это я послала его на смерть.

А может, мне было стыдно оттого, что я его смерть использую, как говорят, в пропагандистских целях. Но разве это не было правильно? Ведь это и был шаг к тому, чтобы насилие на Земле прекратилось навсегда.

Нас, восемнадцать человек, очень сплотило все, что произошло с нами. Эта группа стала фактически основой будущего Совета. На тот момент мы все были искалечены физически и душевно. Сташю нацгады сломали нос, но самое худшее, он все равно должен был идти на работу. Двое, кстати, работу таким образом потеряли — не смогли после истязаний выйти на смену, а у нас рабочее место исчезало сразу же, как только занимающий его человек позволит себе заболеть. Это вам не тепличные условия Федерации.

Сташю проводил меня до дома. Поднялся ко мне, я пообещала накормить его кашей, сварила рис с сахаром. Силы ему были нужны.

Он поел, но уходить не торопился. Я была и не против, его общество радовало, а о своей травме можно и не говорить. Она уже так не мучила. Мы сидели друг против друга, лица в ссадинах, кое-где заклеенные, у Сташю голова и лицо перевязаны.

— Знаешь что, Леа? — сказал он, — я понял про тебя. Ты вовсе не из Львова. Ты с Севера.

Я вздрогнула. Север здесь означал одно — СТК. Северная Польша давно была коммунистической.

— Нет, — сказала я, — и никогда о таком не говори. И даже не думай.

На самом деле меня пробрал озноб, когда я подумала, что эта мысль у него, возможно, уже рождалась, и что той ночью нас могли бы допросить и с помощью ментоскопа. Конечно, он ничего не знает, это только его догадка — но если бы эта догадка была донесена до нацгадов…

— Я понял, — он кивнул покорно, — не буду думать.

Он придвинул табуретку ко мне. Положил свою лапищу на мое запястье.

— Леа, — сказал он, — я никогда таких, как ты, не встречал. Ты… — он замолчал. Положил руку мне на плечо. Это уже было достаточно однозначно. И мне, что ужасно, вовсе не хотелось его отталкивать.

Но я встала. Аккуратно положила его руку на стол.

— Сташю, — сказала я как можно ласковее, — ты очень, очень хороший… коханый мой. Прости меня… я замужем.

Он вздрогнул. Уставился на меня голубыми глазами.

— Где же он, муж-то твой?

— Не знаю, — ответила я, — но он меня не предавал. И он вернется.

И добавила искренне.

— Жаль, потому что ты очень хороший… я таких, как ты, тоже не встречала. Если мужа не считать.

Сташю не обиделся, он ушел, попрощавшись. Я долго смотрела в окно ему вслед. Может быть, нужно было переспать с ним дела ради, думала я. Но житейский опыт показывает, что подобные жертвы никому обычно не нужны. Если дело ему действительно важно — он ничего не бросит из-за личных неудач.

Практика показала, что я была права. Мы со Сташю остались теми же хорошими друзьями, и дело он, конечно, не бросил.

Станислав Чон, Кузин, год 032 КЭ.