Карина Добротворская - Мужчина апреля [litres]

Вера сидела напротив. На коленях у нее примостилась одна из адских близнецов. Юля? Карина?

– Здесь идут занятия, – строго сообщил ребенок.

Юля, поняла я. Босс.

– Прошу прощения. – Я смутилась.

Вера и незнакомка засмеялись. Вера погладила свою любимицу по голове:

– Молодец… Помогает мамочке работать.

Вот тебе и близнецы. Совершенно одинаковые на вид. А все равно: одна мать больше любит одного ребенка, другая – другого. Чем чаще я теперь про это думала, тем меньше мне хотелось вступать на родительскую территорию. Связь между ребенком и матерью, как видно, сложнее и драматичнее любовной. Потому что ставки выше? Или потому что любовника или любовницу можно выгнать. Ребенка – нет.

– Это Ариадна. Наш старый друг. Это Кристина Кристинова, – представила свою гостью Вера. – Профессор Московского и Принстонского университетов.

– О, – с уважением пожала я протянутую руку.

Профессор смущенно засмеялась.

– Что вы изучаете? – из вежливости спросила я.

Профессор ответила по-английски:

– Male studies. По-русски никак не подобрать эквивалент.

– История мужчин? – предложила Вера, покачивая на колене дочку.

Кристина покачала головой.

– Антропология мужчин? – был мой вариант.

– История, культура, антропология. Все будет правильно.

– Как интересно! – Мне и в самом деле было интересно.

– Садись, Ариадна, – пригласила Вера. – Юля, принеси стул.

Адская девочка спрыгнула с Вериных колен. Напрягая мышцы на руках, подволокла из угла стул, ножки гремели по полу. Поставила позади меня. Снова залезла к матери на колени.

– Вот молодец! Какая ты у меня сильная! – шумно, по-актерски восхитилась Вера, и девочка прижалась к ней всем тельцем.

Вера, похоже, не считала своих близнецов адскими – и они с ней были как пушистые котятки. Маша пилила, приструнивала, одергивала – и они с ней были сущие дьяволы. Я подумала: неужели в отношениях с детьми мы получаем ровно то, что отдаем? Как отражение в зеркале. Все так просто?

– Я вот чего пока не понимаю. – Вера, казалось, уже забыла обо мне. Нырнула обратно в прерванный моим появлением разговор с Кристиной. – Если Григорий такой весь герой, удалец, то почему он такая тряпка?

Григорий? Никогда раньше от Веры с Машей не слышала. Какой еще Григорий? У Веры новый конкубин? Вернее, так: у Веры – конкубин?! Вот сюрприз. Разговелась. Я считала, в смысле секса мужчины ее не интересуют. Неправильно, значит, считала. А ведь всю жизнь дружим.

– В смысле – тряпка? – Кристина сцепила руки вокруг колена. Подалась вперед.

– Ну с женщинами всеми этими. – Вера махнула рукой, описав круг. – С женой. С любовницей. То любит, то не любит. Ну, разберись уже ты в себе!

Я сообразила: Григорий – тот самый казак, которого будет играть Вера.

Она разошлась:

– Мне так и хочется дать ему по морде. Я чувствую в нем какое-то безволие, когда читаю роман. И не понимаю, как это играть.

– У тебя новая роль, Вера? – встряла я. Чтобы показать, что мне интересно.

– Ага. Ставим «Тихий Дон». По роману двадцатого века. Там такой мужик – Григорий Мелехов. Про любовь, про войну. Про долг. Про долг я понимаю. Про войну – более или менее. Но вся эта его любовь мне кажется не слишком достоверной. Автор подает его как героя. Но ведь он тряпка! Слизняк. Такие яркие женщины. А мужчина – сопляк. У меня крыша уже едет. Не могу его представить героем. Ну, не верю я автору! Мне хочется заорать: да ведь этот ваш Григорий – слизняк, слизняк, слизняк!

– Потому что он мужчина? – спросила я.

Вера отмахнулась:

– Не в этом дело. Я не трахаю мужчин…

Тут я немного вздрогнула: ой, при ребенке… Но Вера говорила при Юле свободно. Может, поэтому девочка была такая волевая и независимая?

– …но я к ним хорошо отношусь. То есть как к людям. Хорошо – к хорошим. Плохо – к плохим.

Кристина повернулась ко мне с улыбкой:

– Все старые тексты сейчас непонятны без научно-исторического комментария. Шекспир в этом смысле уже не отличается от Шолохова. Или, – она поправилась, – Федора Крюкова, подлинного и доказанного автора «Тихого Дона».

Вера картинно закатила глаза, обаятельно улыбнулась:

– Уф, с комментариями тоже пока не очень.

– Поэтому мы и работаем, – терпеливо напомнила Кристина.

– Хорошо, – подняла обе ладони Вера. – Сдаюсь. Школьный вопрос. Что такое русский мужчина в двадцатом веке?

Кристина промолчала, по-прежнему улыбаясь.

– Слизняк! – выпалила сама себе в ответ Вера. И сама же засмеялась. – Переубедите меня.

– Я смотрю на этот вопрос не так эмоционально. Без личной вовлеченности. Я не могу вас переубедить. Только постараться показать противоречия как часть исторического процесса.

– Ну давайте так, – смиренно склонила голову Вера.

Юля во все глаза глядела в лицо матери. Прямо впитывала, всасывала. Слова, выражения, жесты, реакции. «Личинка учится быть личностью», – поразилась я. Родительство опять напугало меня: такая ответственность! Как ее вынести? Для меня ли это? Ой, не знаю. Не хочу. А Вере, кажется, это дается естественно и легко.

– Пфу-у-ух, – изобразила замешательство профессор. – Тема для толстенной монографии, конечно.

– Главное, чтобы мы до ужина успели, – шутливо напомнила Вера.

– Тогда учтите, что я буду упрощать. И немного передергивать. Главное сейчас дать вам ясную концепцию.

– Я потом усложню, – заверила Вера. – На сцене.

– Для начала определимся с тем, что русская литература, показывая мужчин, всегда брала в фокус человеческие отклонения. Исключения. Эксцентриков. А не норму. При этом она обладала таким моральным и этическим авторитетом, что эти эксцентрики становились новой нормой: ролевыми моделями для читателей. Формировали культурные ожидания и образцы. Итак… – Кристина сопровождала свои слова плавными красивыми жестами, будто говорила не из кресла, а с кафедры. – Онегин, Печорин…

Вера кивала – она все это читала.

– …тургеневские герои…

– Слизняки, короче, – вставила Вера.

– …становятся поведенческой, личностной нормой для читательского сознания. Хотя сам автор вовсе не считал их нормой. Кодекс поведения русского джентльмена, каким его видел Пушкин, сильно отличается от того, что собой представляет Онегин. Подлинный герой для Пушкина, герой и мужчина, это, конечно, не Онегин. А Петруша Гринев. Потом выходит на сцену Лермонтов с его…

Вера сделала обаятельно-виноватую гримасу:

– Мы так до ужина, боюсь, не успеем… Двадцатый век, – напомнила профессору.

– Да. Двадцатый.

В голове Кристины точно перестроились шестеренки.

– Весь двадцатый век в российской истории – это отрицательная селекция мужчин. Первая мировая война. Революция. Гражданская война, голод и разруха. Потом террор сталинских лет и репрессии. Вторая мировая война. Опять разруха. Опять террор. Если упрощать, то в этом котле исчезали сильные мужчины и закалялись сильные женщины. Именно они потом поднимали детей, хозяйство, отстраивали города, после очередного пика мужской смертности в связи с войной. А с мужчинами было все наоборот. Война – миллионы убитых мужчин. Террор – миллионы. И дело не в простой убыли. Все это сильно ударило по качеству мужчин.