Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– По-моему, дело в том, что вместо молотого кофе тут чайная заварка.

– Ты шутишь! Не может быть! Дай-ка взглянуть. Надо же, ты прав… Хорошо, а где же тогда кофе? Марко, ты не знаешь, где у нас кофе?

– Неделю назад он был теннисной пушке.

– Нет, оттуда Вук его убрал… Погоди… Дай подумать… – Рой обводит кухню взглядом Творца, который осознает, что сам заварил кашу, которую теперь не расхлебать. – Точно! В хлебнице! Ладно, ступай к Альфреду, он у себя в кабинете. Перечитывает предыдущую главу своей жизни. Мы оба считаем, что у тебя великолепно получилось! А кофе я попозже принесу, когда накапает.

Мне жаль Роя. Когда-то его сочинения публиковались. До сих пор, роясь у букинистов, он находит старые издания и радостно демонстрирует их мне. Несколько раз его вещи исполняли в концертах и даже записали на радио. По американскому радио передавали его Первую симфонию, и Линдон Джонсон {113}прислал Рою благодарственное письмо, в котором говорилось, что им с женой очень понравилось. Некоторые критики весьма недоброжелательно отнеслись к успехам Роя, и на него выплеснулась волна негатива. Это его так расстроило, что он перестал публиковаться. Он только сочиняет опус за опусом, но ничего не издает, и никто не слышит его сочинений, кроме Альфреда, сербского волчонка да меня. Сейчас он работает над Тринадцатой симфонией.

Эх, знал бы он, что говорят про «Музыку случая»! Кровь в жилах стынет. Один обозреватель из «Ивнинг ньюс» написал, что мир бы только выиграл, если б нас самих пропустить через ту мясорубку, в которой рождается наша музыка. Эта рецензия меня очень обрадовала.

Поднимаясь на второй этаж, неожиданно вспоминаю наш с Поппи разговор при самой первой встрече, на какой-то вечеринке. Все гости уже отрубились, серое дождливое утро размывало ночь.

– А ты когда-нибудь задумывался, что потом происходит с твоими женщинами? Как ты влияешь на их жизнь?

– К чему ты клонишь, Поппи?

– Я ни к чему не клоню. Просто я заметила, что ты обожаешь рассуждать о причинах. А о следствиях – никогда.

Я постучал к Альфреду и вошел. В кабинете обитали фотографии друзей, далеко не новые. Альфред по-стариковски смотрел в окно. Над Хэмпстед-Хит беспорядочно телепались завесы дождя.

– Скоро наступит зима, друг мой gustviter ! [23]

– Здравствуй, Альфред!

– Еще одна зима. Надо поторапливаться. Пока мы с тобой дошли только до главы… до главы…

– До шестой главы, Альфред.

– А как твои родные?

Может, он меня с кем-то путает?

– С ними все в порядке. Видимся.

– Понимаешь, мы с тобой только на шестой главе. Надо поторапливаться. Мое тело сдает. Предыдущий отрывок тебе удался. Очень недурственно. Ты – писатель, мой юный друг. Сегодня сделаем побольше. Зеленым я пометил места, где следует поправить. Итак, приступаем. Где твой блокнот?

Я помахал блокнотом. Альфред указывал на стул подле себя.

– Пока ты не сел, поставь, пожалуйста, пластинку с Третьей симфонией Вогана Уильямса {114} 114 Ральф Воган Уильямс (1872–1958) – британский композитор, активно использовавший народные мелодии. . Она на полке под буквой «В». Пастораль.

Я обожаю Альфредову коллекцию пластинок. Настоящие, большие, черные, пластмассовые. Толстые. Мне нравится прикасаться к ним – это как встреча со старым другом. Компакт-диски обрушились на нас с возмутительной наглостью, не дав опомниться, и мы слишком поздно поняли, что нас поимели. Между диском и пластинкой такая же разница, как между растворимым кофе и натуральным. Никогда раньше не слышал Уильямса. По крайней мере, вступление ему удалось. Я бы только добавил бас-гитару с дисторшном и, может быть, малый барабан.

– Начнем, да?

– Если ты готов, Альфред.

Включаю диктофон и открываю блокнот на новой странице. Пока безупречной.

– Итак, сорок шестой год. Я в Берлине, работаю на умников из британской разведки. Ну да, такой вот оксюморон. Мы выходим на след Мауслинга, специалиста по ракетостроению, которого разыскивают американцы, чтобы…

– Альфред, по-моему, мы остановились на твоем возвращении в Лондон.

– Ах да… Мы передали Мауслинга американцам… в сорок шестом… Значит, я снова на государственной службе. Да, сорок седьмой. Первый относительно безмятежный год за целое десятилетие. Правда, в Индии и Египте неспокойно. Из Восточной Европы приходят дурные вести. В Армении обнаруживают котлованы, полные трупов, Советы и нацисты в Нюрнберге переваливают вину друг на друга. Сталин и Черчилль поделили Европу на коленке, и плоды их легкомыслия становились все более ужасающе очевидны. Как ты понимаешь, в Уайтхолле я всех смущал. Венгерский еврей из Берлина среди госчиновников с оксфордскими дипломами. Конечно, верховные власти были кое-чем мне обязаны, но более в моих услугах не нуждались. Меня перевели на Грейт-Портленд-стрит, в отдел по борьбе со спекуляцией. Я не участвовал в операциях, нет. Я выполнял сугубо бумажную работу – то, чем сейчас занимаются компьютеры и барышни в жакетах с подложенными плечами. Карточную систему еще не отменили, но она уже изживала себя. Героический настрой военного времени утекал в воронки от бомб, и люди возвращались к мелким эгоистичным интересам. А Рой в Торонто пытался урегулировать через адвокатов отношения с отцом. В общем, представь себе самый нудный роман Грэма Грина, выбрось все самое приличное, ближе к концу, а остальное растяни на многие сотни страниц. Моей единственной отрадой был крикет, которым я увлекся с пылом эмигранта. Да еще воскресные дни в Уголке ораторов, где можно было на разных языках порассуждать о Ницше или Канте, Гёте или Сталине или сыграть партию-другую в шахматы с приличным партнером, если погода позволяла. И таких Альфредов в Лондоне сорок седьмого было превеликое множество.

Я дописал предложение и размял пальцы. Альфред смотрел через дорогу, на мокрое камфорное деревце. На краю Хэмпстед-Хит виднелся пруд в ложбинке. Когда Альфред погружался в размышления, он всегда смотрел туда, за рамку с фотографией Бертрана Рассела {115}с автографом.

– Я никогда не встречал призраков, Марко. Я не верю в потусторонний мир. По-моему, идея Бога – в лучшем случае ребяческая выдумка, а в худшем – злая шутка, скорее всего дьявола. Да-да, он вполне может существовать без своей противоположности. Как мне известно, тебя привлекают Будда и путаник Гессе, но сам я останусь убежденным атеистом до конца. Тем не менее летним вечером сорок седьмого года со мной случилось нечто необыкновенное. Я хочу, чтобы ты непременно включил этот эпизод в мою автобиографию. Только, прошу тебя, Марко, не делай из него истории с привидениями и не пытайся ничего объяснять. Просто запиши мой рассказ как есть и добавь, что я не могу предложить читателю никакой разгадки. Пусть читатель сам думает что хочет. Призрак здесь появляется в самом начале.