Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

Коренным лондонцам известно, что каждая ветка подземки имеет свой особый характер и свое особое настроение. Виктория, например, оживленная и безотказная. Юбилейная, младшенькая, не оправдавшая надежд семьи, тянется в пригороды, виляет туда-сюда, вечно разветвляется, пуская все новые и новые отростки, огибает Гринвич, а где-то на востоке ныряет под реку и снова уходит на север. Что касается линий Дистрикт и Кольцевая, то тут сама смерть предпочтет поймать такси, если захочет поспеть к сроку. Переполненные пассажирами, которые спешат на вокзалы Кингз-Кросс или Паддингтон, и туристами, которые курсируют по музеям и не знают более коротких путей, эти ветки ужасны, как токийское метро – ну, каким я его себе представляю. Один преподаватель потребовал от нас доказательств, что поезда на Кольцевой действительно движутся по кольцу. Доказательств ни у кого не нашлось. Тогда это произвело на меня глубокое впечатление. Сейчас в этой истории меня больше всего впечатляет тот факт, что за эту чушь ему платили жалованье. Ветка Доклендс, точнее, Доклендское легкое метро со станциями «Принс-Риджент» и «Вест-Индия-Ки», «Галлионс-Рич» и «Ройял-Альберт» – типичный сосед-нувориш. Ни громогласная Пиккадилли, ни ее близняшка, тетушка Бейкерлоо, не одобрили бы такой безвкусной вычурности. Центральная – кузина средних лет, прямая и целеустремленная, без загибов. Таковы основные линии. Ветка Метрополитен слишком скучная, о ней нечего сказать, кроме того, что на схеме она миленького цвета фуксии и ею пользуются тогда, когда приходится провожать кого-то в последний путь.

Есть еще фантасмагорические линии, вроде фантасмагорических пьес Шекспира. Перикл, Хаммерсмит и Сити. Восточная Верона. Тит Андроник из Ватерлоо.

На схеме метро Северная линия обозначена черным. Она славится своей глубиной. Тут совершается больше всего самоубийств, часты случаи ограблений, а еще ею пользуются студентки театральной академии, которые почти наверняка станут девушками Бонда {107} 107 …Северная линия… <���…> …ею пользуются студентки театральной академии, которые почти наверняка станут девушками Бонда. – Королевская академия драматического искусства, одна из самых известных театральных школ в мире, находится рядом со станцией метро «Гудж-стрит» Северной линии. . Она вообще какая-то мрачная, даже в названиях станций сквозит жуть: «Морден», «Брент-Кросс», «Гудж-стрит», «Арчуэй», «Элефант энд Касл» и наконец-то отремонтированная «Морнингтон-Кресент». Она много лет была закрыта, и, проезжая мимо, я всякий раз воображал, будто проплываю в батискафе мимо затонувшего «Титаника». Пожалуй, Северная – психопат в почтенном семействе. Голые стены ее станций на южном берегу Темзы не прельщают никого из рекламодателей. Даже производители лестничных подъемников не желают размещать свою рекламу в Кеннингтоне. Я никогда не бывал в Кеннингтоне, но знаю, что там нет ничего, кроме обшарпанных коробок жилых домов, построенных в пятидесятые годы, заколоченных залов для игры в бинго и центра по продаже подержанных автомобилей, где бесприютный ветер шелестит оборванными пластиковыми растяжками. В таких местах снимали заслуженно забытые фильмы с антигероями из пролетарской среды, которых играли британские рок-звезды. В таком районе жил бы и я, если бы не кредитные карты.

Лондон – это особый язык. Как и любой город, наверное.

В покачивании вагона улавливаю интересный ритм. Напоминает блюзовый рифф… Или что-то иранское. Записываю на тыльной стороне ладони. Откуда этот солоноватый запах заливных лугов… Ах да, духи Кати Форбс.

Посмотрите-ка на нее. На эту женщину. Страстная. Жгучая. В черном бархате. В ней нет ничего распутного. Интеллигентная, сосредоточенная. Какую книгу она читает? А кожа! Какая кожа – совершенно черная, западноафриканская, настолько черная, что отливает синевой. Гордый изгиб великолепных губ. Что же она все-таки читает? Ну-ка, наклони чуть-чуть обложку, солнышко… Набоков! Так я и знал: у девочки есть мозги! Если даже я наплюю на приличия и заговорю с ней, если даже я наплюю на приличия и просто пересяду поближе к ней в полупустом вагоне, она подумает, что пристаю, и ощетинится. А если бы случай свел нас на вечеринке, не возникло бы никаких проблем. Она та же самая, я тот же самый. Однако случаю угодно было нас свести в этом вагоне, где у нас нет никакой возможности познакомиться.

И все же там, на поверхности, на земле, чудесное утро. Сорок минут назад я спас человеку жизнь. Значит, вселенная передо мной в долгу. Недолго думая, я встаю и направляюсь к ней.

Только хочу заговорить с ней, как из соседнего вагона входит бездомный. Его глаза повидали такое, чего я, надеюсь, никогда не увижу. Одну бровь рассекает глубокий порез. В подземке хватает мошенников, но этот парень явно не из их числа. Ну и что, какая разница. Даже если подавать только настоящим нищим, то сам станешь одним из них. Таких, как Марко, спасает от разорения и полной нищеты только одно – собственный эгоизм.

– Извините, господа, – говорит он усталым, опустошенным голосом; такой не подделаешь. – Мне стыдно вас просить. Нам всем неловко. Но мне совершенно негде спать, а ночь сегодня опять будет очень холодная. В саммерфордской ночлежке есть места, но за ночлег нужно заплатить двенадцать с половиной фунтов. Если можете, пожалуйста, помогите мне. Я понимаю, что отвлекаю вас, еще раз простите. Больше мне нечего сказать…

Все отводят глаза. Даже просто взглянуть на бездомного значит взять на себя некие обязательства. Одно время я работал в «Самаритянах». Мой начальник, который сам три года был бездомным, рассказывал, что самое страшное – это превращение в невидимку. И еще то, что нет ни единого местечка, где ты бы мог остаться один, войти и запереть за собой дверь. Если не считать кабинки в уборной на станции Кингз-Кросс, где по одну сторону от тебя наркоман, а по другую – пара гомиков.

Гори оно все синим пламенем. Рой мне сегодня заплатит.

Протягиваю бездомному пару фунтов, на которые собирался выпить чашку капучино. А, обойдусь. Все равно кофе вреден, а у Кати Форбс я выпил его столько, что до сих пор полон энергии.

– Огромное вам спасибо, – говорит бездомный.

Я киваю. На секунду наши взгляды пересекаются. Дела его совсем плохи. Он ковыляет в соседний вагон.

– Прошу прощения, господа. Мне совестно вас беспокоить…

Девушка в черном бархате выходит на следующей станции. Теперь я никогда не узнаю вкуса устриц, скользящих по желобу моего языка на ее…

А в «Самаритянах» я, к слову сказать, недолго продержался. Бессонница замучила. Я все придумывал концовки для историй, которые начались на моих глазах. Может, поэтому я и стал литературным призраком. Тут за концовки я не отвечаю.