Цезарий Збешховский - Искажение [litres]

Мы заберем с собой полковника. Заберем его гвардию и множество фанатиков-гадейцев. Мы не будем праздновать победу, но и им не суждено торжествовать после битвы. Наша история с треском захлопывается, всосанная глубоко под землю. Лишь бы все, что случилось в пустыне, оказалось забыто навсегда.

Мы все поднимаемся на крышу. Тяжелораненых затаскиваем наверх. Северин слегка нервничает, что мы столь по-дурацки подставляемся под обстрел, но никто не воспринимает его слова всерьез. Он произносит их лишь по привычке – то же самое говорил бы Голя.

Над пустыней Саладх восходит солнце, освещая войска партизан, которые уже свернули лагерь, грузят снаряжение на машины и слегка беспорядочно усаживаются в них, готовясь к последнему штурму. Мы медленно поворачиваемся кругом, убеждаясь, что со всех сторон происходит то же самое. Эта картина вполне могла бы сломить нас психически, если бы не осознание того, что должно вскоре случиться.

Пурич достает медальон со святым Георгием и вверяет нас попечению убийцы дракона. Благодаря этому кусочку серебра он продержался в Дисторсии до самого конца. Амулеты действуют тем сильнее, чем больше веришь в их могущество.

Те, кто сюда приедет, будут чертовски удивлены. Девять оборванных солдат стоят на крыше здания – единственного пережившего атаку – и смотрят сверху на происходящее. Наверняка они подумают, будто мы сошли с ума, или скорее вообще ничего не подумают. Сержант упрямо повторяет, что, когда они приблизятся на километр, мы должны лечь и стрелять.

– А может, споем полковой гимн? – неожиданно спрашивает Гильде.

– Карстен, да ты совсем ебанулся! – отвечает Вернер. – Мозги отшибло?

Идея не самая лучшая – не потому, что мы не умеем петь, и даже не потому, что мы выглядели бы по-идиотски. Дело в первую очередь в том, что мы едва друг друга слышим, оглохнув от множества взрывов. Мы с Пуричем, может, не настолько, но остальные скорее перекрикиваются, чем переговариваются.

Последние улыбки на лицах. Последние слова перед смертью.

Мы уже впадаем в оцепенение. Никто не говорит без нужды, чтобы не мешать другим. Лишь Северин постоянно крутит головой, наблюдая за действиями противника. Отряды ждут сигнала, готовые стиснуть кулак на горле врага, задушить нас одним лишь страхом. В голове у меня столь полная пустота, что я просто смотрю на солнечный диск.

Пятница, 15 июля, 05.50

База Дисторсия, пустыня Саладх, Южный Ремарк

Сержант показывает на часы. Повстанцы, словно заметив его жест, наступают сразу со всех сторон. Их машины вздымают тяжелую округлую тучу пыли. Им нужно еще преодолеть несколько сотен метров, чтобы начать в нас стрелять. Они громко завывают, трубят клаксонами и палят в воздух. Смерть врагам Ремарка.

– Я боюсь, – говорит Паттель. – Кажется, меня сейчас стошнит.

Никто ему не отвечает. Мы смотрим как зачарованные на приближающуюся мощь, которая хочет нас пожрать. Автомобили движутся все быстрее, звуки все громче. Боевики, сидящие на пикапах, уже целятся в нашу сторону, уже нажимают на спуск автоматов. Водители высовывают головы, чтобы получше нас разглядеть.

– Смотрите! – я показываю прямо перед собой. – Начинается!

Войска словно застыли в янтаре.

Теперь уже все мы замечаем, что они движутся крайне медленно. Издаваемые противником звуки становятся басистыми и протяжными, растянутыми до пределов абсурда. Такое впечатление, будто фильм, который мы смотрим, покрылся слоем меда.

Мы видим также первые молнии, которые появляются в замедленном темпе, разворачивают хвосты подобно павлинам и величественно ударяют в землю. Небо обретает болезненно-фиолетовый цвет, а воздух явно сгущается. Все пространство заполняется ревом Зверя.

Размеренный низкий гул, нарастающий с каждой секундой, вибрирует на грани слышимости, собирается в воздухе будто мокрота, размножается, превращается в камень и наконец грохочет с такой силой, что кажется, будто он разнесет нас всех в клочья.

Наши останки сольются с песком, тела раздавит, словно цветы, словно мысли, словно листы бумаги, часы, минуты, секунды, автомобили, снаряды и стены, капли пота и капли бензина, отданные приказы, фонари, окровавленные бинты и дети, вырванные с кожей волосы и огромное пространство. Очертания космоса напоминают одновременно веретено и раковину, ванну, пузырь и бутылку Клейна, печальное лицо любящего Бога. Черный бескрайний океан.

Небо над пустыней Саладх трескается. Мы падаем все быстрее.

Вверх.

Какой-то частицей своего существа мы при первом же грохоте снарядов мгновенно переносимся на тысячи лет вспять. В нас просыпается звериный инстинкт, который ведет и защищает.

Он не осознан, он куда быстрее, куда надежнее, куда безошибочнее сознания.

Объяснить это невозможно. Идешь и не думаешь ни о чем – и вдруг лежишь во впадине, а над тобой во все стороны летят осколки, но ты не можешь вспомнить, чтобы услыхал снаряд или подумал, что надо лечь.

Если бы ты доверился сознанию, уже был бы кучкой растерзанной плоти. Тут действовало то самое провидческое чутье, оно рвануло тебя к земле и спасло, а ты и знать не знаешь как. Не будь его, от Фландрии до Вогез давно бы не осталось ни единой живой души.

Мы уезжаем хмурыми или веселыми солдатами, а в зону, где начинается фронт, прибываем уже людьми-животными.

Почему сугубо гражданский человек вдруг решает написать роман об армии? И это вовсе не военный репортер, известный своей отвагой и готовностью рисковать, который летает в Ирак или Афганистан, вживую беседует с командирами и рядовыми солдатами. Это крайне важный вопрос, который я адресую самому себе. Почему ты взялся за нечто подобное?! Даже если армия, которую ты описываешь, на самом деле не существует и является частью придуманного мира, частью более крупного проекта? Почему?

Вопрос этот впервые прозвучал уже после того, как книга была написана. Как не слишком часто публикующийся, но в меру опытный и сознательный автор, я, естественно, должен был задать его себе раньше. Однако случилось иначе, и его задала капитан Магдалена Козак, когда после прочтения «Дисторсии» делилась со мной впечатлениями. Она вполне естественным образом спросила о причинах такого решения, а я вынужден признаться (со стыдом), что у меня не нашлось готового ответа. Я что-то бросил Магде в трубку, сочиненное на ходу, но вовсе не был уверен, что это правда.

В итоге случилось так, что Магда-солдат, Магда-врач, Магда-крутая задала мне фундаментальный вопрос, а мне пришлось заглянуть внутрь себя и вернуться к тому моменту, когда я начинал писать этот военный роман. Вернее, еще раньше, к тому моменту, когда я принял это решение. «Искажение» я писал три года, и за это время в моей жизни многое изменилось, но об этом я рассказывать не хочу. Я хочу лишь сказать несколько слов о том, как шла моя работа.