Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира [сборник litres]

Уж как я протестовал, когда Пластырь Билл озадачил меня фондами призрения еще на год! Я протестовал во весь голос. «Ты же знаешь, Билл, – говорил я ему, – я веду эту колонку три, если не четыре года. Я сочиняю ее с закрытыми глазами. Право, пора влить в нее новую кровь. Дал бы ты шанс отличиться кому-то из молодых репортеров – может, им бы удалось как-нибудь ее освежить. А что до меня, я на этот счет совершенно исписался…»

Только красноречие не принесло мне ни малейшей пользы. Пластырь ткнул меня носом в журнал записи заданий, где фонды призрения числились за мной, а уж ежели он занес что-то в журнал, то не соглашался изменить запись ни под каким видом.

Хотелось бы мне знать, как он в действительности заработал свою кличку. Доводилось слышать по этому поводу массу россказней, но сдается мне, что правды в них ни на грош. По-моему, кличка возникла попросту от того, как надежно он приклеивается к стойке бара.

Итак, я покончил с колонкой о муниципальных фондах призрения и сидел, убивая время и презирая самого себя, когда появилась Джо-Энн. Джо-Энн у нас в редакции специализируется по душещипательным историям, и ей приходится писать всякую чепуху – что факт, то факт. Наверное, я по натуре расположен сочувствовать ближнему – однажды я пожалел ее и позволил поплакаться у меня на плече, вот и вышло, что мы познакомились так близко. Потом мы разобрались, что любим друг друга, и стали задумываться, не стоит ли пожениться, как только мне повезет наконец получить место зарубежного корреспондента, на которое я давно уже зарился.

– Привет, детка! – сказал я. А она в ответ:

– Можешь себе представить, Марк, что Пластырь припас для меня на сегодня?

– Он пронюхал очередную чушь, – предположил я, – например, откопал какого-нибудь однорукого умельца и хочет, чтобы ты слепила о нем очерк…

– Хуже, – простонала она. – Старушка, празднующая свой сотый день рождения.

– Ну что ж, – сказал я, – может, старушка предложит тебе кусок праздничного пирога.

– Не понимаю, – попрекнула она меня, – как ты, даже ты, можешь потешаться над такими вещами. Задание-то определенно тухлое.

И именно в этот момент по комнате разнесся зычный рев: Пластырь требовал меня к себе. Я подхватил текст злополучной колонки и отправился к столу заведующего отделом городских новостей.

Пластырь Билл зарылся в рукописях по самые локти. Трезвонил телефон, но он не обращал внимания на звонки и вообще для столь раннего утреннего часа был взмылен сильнее обычного.

– Ты помнишь старую миссис Клейборн?

– Конечно. Она умерла. Дней десять назад я писал некролог.

– Так вот, я хочу, чтоб ты подъехал туда, где она жила, и слегка пошлялся вокруг да около.

– Чего ради? – поинтересовался я. – Она что, вернулась с того света?

– Нет, но там какое-то странное дело. Мне намекнули, что ее, похоже, немножко поторопили преставиться.

– Слушай, – сказал я, – на этот раз ты перегнул палку. Ты что, в последнее время смотрел по телевидению слишком много боевиков?

– Я получил сведения из надежных источников, – заявил он и снова зарылся в работу.

Пришлось снять с вешалки шляпу и сказать себе: не все ли равно, как провести день, денежки все равно капают, а меня не убудет…

Хотя, если по чести, мне порядком осточертели бредовые задания, в которые Билл то и дело втравливал не только меня, но и весь штат отдела. Иногда эти задания оборачивались статьями, а чаще нет. И у Билла была отвратительная привычка: всякий раз, когда из погони за призраками ничего не выходило, он делал вид, что виновен в этом тот, кого послали на задание, а он сам ни при чем. Вероятно, его «надежные источники» сводились к обыкновенным сплетням или к болтовне случайного соседа в баре, который он удостоил своим посещением накануне.

Старая миссис Клейборн была одной из последних представительниц увядающей знати – некогда, устраиваясь на жительство, знать почтила своим выбором Дуглас-авеню. Но семья разлетелась кто куда, миссис Клейборн умерла одна в большом доме – несколько слуг, приходящая сиделка и никого из родственников, достаточно близких, чтоб облегчить ее предсмертные часы своим присутствием.

Маловероятно, внушал я себе, что кто бы то ни было выгадал, дав ей тройную дозу лекарства или ускорив ее кончину каким-либо иным способом. И даже если так, почти нет шансов это доказать, а сюжеты такого толка никак нельзя пускать в печать, пока не раздобудешь свидетельств, подписанных черным по белому.

Я подъехал к дому на Дуглас-авеню. Тихий, довольно приятный дом в глубине обнесенного заборчиком дворика, в окружении деревьев, расцвеченных всеми красками осени. Во дворике садовник ворошил граблями опавшую листву. Я двинулся по дорожке к дому – садовник меня не заметил. Он был очень стар, работал спустя рукава и, похоже, бормотал что-то себе под нос. Позже выяснилось, что он еще и глуховат.

Поднявшись по ступенькам, я позвонил и стал ждать с замиранием сердца, гадая, что сказать, когда меня впустят. Об истинных моих намерениях нечего было и заикаться, следовательно, надо было подобраться к цели каким-то окольным путем.

Дверь открыла горничная.

– Доброе утро, мэм, – выпалил я. – Я из «Трибюн». Могу я войти и продолжить разговор под крышей?

Она даже не ответила, просто поглядела на меня пристально и захлопнула дверь. Поделом мне – можно было предвидеть заранее, что только так оно и может кончиться.

Пришлось повернуться, спуститься с крыльца и направиться прямиком туда, где трудился садовник. Он не замечал меня вплоть до минуты, когда я почти сбил его с ног. Но как только он меня увидел, у него даже лицо просветлело, он уронил грабли и присел на тачку. Мое появление дало ему повод передохнуть – повод не хуже любого другого.

– Привет, – сказал я.

– Хороший денек, – откликнулся он.

– Точно, хороший.

– Говорите громче, – предложил он. – Я вас совсем не слышу.

– Как печально, что миссис Клейборн…

– Да, конечно, – произнес он. – Вы живете где-то поблизости? Что-то я вашего лица не припомню.

Я ответил кивком. Не так уж нагло я соврал – всего миль на двадцать или вроде того.

– Чудесная была старая леди, – сказал он. – Мне ли не знать – работал у нее пятьдесят лет без малого. Благословение Божие, что ее не стало.

– Да, надо полагать…

– Она умирала так тяжко, – сказал он. Сидя на осеннем солнышке, он кивал самому себе, и было почти слышно, как его память бродит по пространству этих пятидесяти лет. На какое-то время, я уверен, он вообще забыл о моем существовании, но потом продолжил, обращаясь более к себе, чем ко мне: – Сиделка рассказывала странную штуку. Наверное, ей просто привиделось. Она же, сиделка, очень устала…