Эрве Ле Теллье - Аномалия [litres]

Дело в том, что я уехала, да, оставила вас одних в том скорбном шале, а то бы мы друг друга совсем измучили. Джоанна, ты носишь ребенка Эби, ты понимала, что я сдамся, сломаюсь первой. И первая сбегу. Я знала, что ты это знаешь, само собой.

И я сбежала.

Я вернулась в Нью-Йорк, позвонила Джейми Пудловски в штаб-квартиру на Манхэттене. За один день мне создали в ФБР новую личность и шесть лет цифровой жизни под именем Джоанны Эшбери, на всякий случай. Эшбери – это маленький городок в Англии, к северу от Лондона, в котором только и есть, что романская церковь. А потом, Вудс – это дерево, а Эшбери – погребенный пепел, прах: если это нарочно, то им нельзя отказать в чувстве юмора.

Новоявленная Джоанна Эшбери будет работать в дирекции юридического отдела ФБР, и, спасибо АНБ, диплом Стэнфорда переписали на ее имя. Бюро также предложило взять на себя лечение Эллен. Щедрое предложение, и я от него не отказалась. Но все же не уходи пока из “Дентон & Ловелл”, впрочем, ты не нуждаешься в моих советах, Джоанна, я уже знаю твое решение.

Конечно, мы еще увидимся. Пересечемся как-нибудь в палате у Эллен.

Желаю тебе всего наилучшего.

Джоанна,

как странно к тебе так обращаться.

Теперь ты носишь фамилию Вассерман, а я – Эшбери. Wasser это вода, Ash – прах, какая ирония, не правда ли. Джоанна Эшбери почти Джон Эшбери, помнишь, я поклялась себе прочесть его “Автопортрет в выпуклом зеркале”. Эшбери пишет о картине Чинквеченто кисти Пармиджанино, и его поэма мне так понравилось, что захотелось узнать историю картины.

Однажды художник – тогда совсем еще молодой человек, двадцати одного года, – будучи у цирюльника, увидел себя в выпуклом зеркале и решил написать автопортрет. Он заказал точеную деревянную полусферу по размеру зеркала, чтобы в точности его воспроизвести. Внизу, на переднем плане, он изобразил свою руку, очень крупно и настолько хорошо, что она казалась настоящей, а в центре, слегка деформировав его, – свое изящное ангельское лицо, почти детское. Мир вращается вокруг этого лица, все искажается, потолок, свет, перспектива. Настоящий хаос округлых линий.

Эта картина не олицетворяет ни нас обеих, ни тебя, ни зеркало моего зеркала, и все же это некая аллегория, потому что я стояла, смотрела на нее и вдруг заплакала – у меня вообще в последнее время глаза на мокром месте. И тогда я поняла, что вот такая увеличенная рука схватила меня, угрожала мне, отняла у меня все, что мне принадлежало по праву.

В том шале в Вермонте мне приснился сон. Ты внезапно умерла, а я вернулась к своему прежнему существованию и была так счастлива, что ты умерла. Я утешала Эби, оказалось так просто вновь завоевать его, заставить забыть тебя. Я проснулась чуть свет, но мне не удалось заснуть снова, и я вышла на террасу с чашкой кофе. Ты уже была там, тебе тоже не спалось. Ты тоже налила себе кофе, ты тоже была босиком, твои волосы были забраны назад серебряной заколкой, точно такой же, как у меня, ты держала чашку обеими руками, сжав ее пальцами точно так же, как я. Перед нами утренняя дымка цеплялась за гору, солнце никак не решалось показаться, мы обменялись холодным взглядом. Я поняла, что ты тоже, во сне, только что убила меня. Именно в ту минуту я и решила уехать. Не от страха, а потому что ревность и страдание изуродовали меня, и это уродство я видела на тебе, без прикрас.

Я не знаю, куда еду. Но главное, подальше от тебя, подальше от вас, туда, где у меня еще есть шанс обрести себя, такую, как я есть, какой хочу быть.

Эби отошел в сторону на балконе, открыл письмо, предназначенное ему. Каждое слово, которое он читает, тяжелым грузом ложится ему на сердце.

Эби,

я очень тебя люблю и ухожу.

Год назад мы даже не были знакомы. Ты, хоть и ни во что не веришь, заговорил о чуде, а я радостно улыбнулась, потому что я-то как раз верю просто во встречи. Я знаю, что другая Джоанна заставит тебя прочесть вслух это письмо. Еще несколько слов. В тот день, когда я приехала с военной базы, ты предложил пойти вдвоем в парк напротив твоей мастерской, на ту самую скамейку, где столько было сказано.

И там ты заключил меня в объятия, я опустила голову тебе на плечо, ты положил руку мне на живот. Я сразу поняла, что ты сделал это машинально, что таков был нежный ритуал, установившийся между вами: ты оберегал своего ребенка, вашего ребенка. Но в моем животе нечего защищать, нечего, Эби, там ничего нет, разве что мое желание, и ты смущенно убрал руку, ты что-то говорил, и по твоему взгляду было видно, что ты очень надеешься, что я ни о чем не догадалась. Потом мы вернулись домой, у меня совсем не было сил, как не было жизни в моем животе.

Помнишь ту жаркую, липкую ночь у тебя в Вермонте, когда я затащила тебя в лес и мне так хотелось, чтобы мы занялись любовью под деревьями, хотя ты боялся сделать лишнее движение и со мной, и с ней, не позволял себе больше поддаваться влечению. Я хотела, чтобы ты взял меня, да, хотела почувствовать силу твоего желания, пульсирующего во мне. И внезапно сбежала – не потому, что ты отказал мне, нет, потому, что стала сама себе отвратительна. Эби, я больше всего на свете мечтала забеременеть от тебя, да-да, я тоже, мечтала, чтобы судьба улыбнулась мне и я смогла бы соперничать с ней, с той.

Посмотри, во что меня превратило страдание. Я должна уехать. Не волнуйся, мой дорогой Эби: зачитав до дыр “Войну и мир”, ты знаешь, как и маршал Кутузов, что терпение и время – вот воины-богатыри. В моей жизни еще будет кто-то другой, произойдет новая встреча, новое чудо. Я в этом не сомневаюсь. Мне еще суждено полюбить. Любовь хотя бы отвлекает от постоянных поисков смысла жизни.

Я смотрю на свой портрет, в который ты вложил столько нежности, – ты написал меня на фоне заходящего солнца, я стою, откинувшись на деревянную балку и закрыв глаза.

Я люблю тебя, я всегда буду тебя любить, и ты будешь знать это, потому что я буду, таким вот странным образом, подле тебя.

За день до этого.

Нью-Йорк, Клайд Толсон Резорт

– Вы в порядке, Джоанна? – спрашивает Джейми Пудловски через дверь туалета all-gender в ФБР.

Нет, Джоанна Джун не в порядке. Слишком много виски, слишком все это тяжело. У нее кружится голова, ее мутит, хорошо бы вырубиться, но вместо этого она только испачкалась.

Несколько часов назад Джоанна написала эти письма, думая, что не рискнет отправить их. Она сунула конверт в сумку, и вот теперь они лежат там, как купленный по ошибке пистолет. Прячешь его в тумбочке у изголовья, но постепенно он заполняет собой все пространство, становится навязчивой идеей, и поскольку теперь он требует, чтобы его пустили в ход, ты в итоге превращаешься в убийцу или в самоубийцу. Джоанна Джун не отважилась сжечь эти три письма, и они буквально вынудили ее опустить их в почтовый ящик.