Джин Вульф - Пятая голова Цербера [сборник litres]

Офицер перелистал жесткие листы большим пальцем. Дальнейшие страницы были изготовлены из того же материала. Отложив блокнот, он потянулся за стопкой лежавших без дела бумаг, скрепленных в месте отправки (Порт-Мимизоне, как следовало из увиденной им пометки на обложке) тонкой оловянной застежкой, теперь почти отвалившейся. Эти бумаги были исписаны четким почерком профессионального чиновника, а страницы их – пронумерованы. Он не удосужился поискать первую.

Теперь у меня снова есть бумага и, как я и предвидел, выстученные моим собратом по заключению сообщения расшифрованы. Как? – спросите вы. Ну что ж, я могу рассказать, и вы восхищенно подивитесь моей сообразительности. Вы это можете. А мне это нужно.

Вслушиваясь в перестук, нетрудно вычленить в нем кодовые группы, каждая из которых, как я догадался, представляет особую букву. Мне очень помогло само то соображение, что код составлен так, чтобы его можно было понять, а не для запутывания информации. Кроме того, очевидно, что принцип его должен быть понятен даже человеку малограмотному. Вычисляя частоту использования каждой группы по сделанным мной пометкам, я легко разгадал принцип построения кода. Так мог бы сделать каждый на моем месте. Что, однако, собой представляют частоты букв? Ни одна сама по себе не значима, кроме как для криптографа. Мне явилась мысль, до которой нипочем не додуматься, если не сидишь в одиночном заключении с перспективой ждать, пока стены камеры не рассыплются от времени – именно такая участь, кажется, мне и уготована. Я приступил к анализу собственных высказываний! Мне всегда была присуща почти абсолютная слуховая память, распространявшаяся в особенности на то, что я когда-либо говорил сам. Я все еще в состоянии припомнить, к примеру, разговоры с матерью в четырехлетнем возрасте, и, самое странное, по прошествии стольких лет я отдаю себе отчет, что тогда сказанное ею не имело для меня ни малейшего смысла. То ли я не знал еще значения даже простейших слов, то ли мысли и эмоции, какие она пыталась выразить и передать, выходили за рамки детского понимания.

Однако вернемся к частотному анализу. Я говорил сам с собой, совсем как сейчас, сидя на своем матраце. Чтобы избежать подсознательного предпочтения, отдаваемого определенным буквам, я ничего не записывал. После этого я «распечатал» алфавит и воспроизвел в своем сознании все мною сказанное, разделяя слова и буквы столь же незримыми условными метками. Теперь же, прикладывая ухо к сливной трубе, отходящей вниз от моей камеры, я слушаю и понимаю.

Сперва, естественно, мне пришлось нелегко. Я даже вынужден был выцарапывать раскодированные перестуки и затем уничтожать свои пометки. И даже расшифрованный мною фрагмент сообщения показался бессмысленным: ТЫ СЛЫШАЛ, ЧТО ОНИ…

Впоследствии зачастую не удавалось получить и этого. Я удивлялся, почему такое значительное место в перестуке занимают цифры: ДВА ДВЕНАДЦАТЬ, К ГОРАМ… Потом я понял, что они – то есть мы – обычно называем себя по номеру своей камеры, означающему местопребывание узника и, как я подозреваю, доставляющему наиболее важные сведения о нем самом.

На этом текст на странице обрывался. Офицер не стал искать следующей, но встал и отодвинул стул. Мгновение он глядел в пустой дверной проем. Снаружи дул свежий бриз, и высоко над его головой Сент-Анн заливала мир печальным зеленым светом. На расстоянии мили, а то и больше, в гавани виднелись мачты кораблей. Тьма источала сладковатый аромат ночных цветов, которые предыдущий комендант велел высадить вокруг здания. В пятидесяти футах, в тени лихорадкового дерева, сидел раб, скорчившись и прижавшись спиной к стволу. Тень укрывала его достаточно надежно, чтобы создавать иллюзию его невидимости в те минуты, когда он не был нужен хозяину, но все же он оставался так близко, что без труда услышал бы любой зов офицера или хлопок в ладоши. Офицер со значением поглядел на раба. Тот снялся с места и побежал, часто и низко кланяясь, по сухой зеленой лужайке.

– Кассилья, – произнес офицер.

Раб снова поклонился.

– Но, господин… Наверное, мэтр, девушка из города…

Офицер – он заметно уступал рабу возрастом – машинально хлестнул его раскрытой ладонью левой руки по правой щеке. Столь же механически раб пал на колени и разрыдался. Офицер отпихивал его ногой, пока раб не отполз на уже порядком увядшую траву, потом развернулся и ушел в маленькую комнату, служившую ему рабочим кабинетом. Когда это случилось, раб встал, отряхнул поношенную одежонку и снова уселся под лихорадковым деревом. Хозяину будет не до Кассильи еще добрых два часа, а может быть, и дольше.

Аборигены, несомненно, существовали в действительности. Истории о них слишком распространены, слишком уж обстоятельны, слишком обильно документированы, чтобы счесть все это нагромождением новоколониальных мифов. Требуется, конечно, вразумительное объяснение отсутствию очевидных артефактов. Но оно, так или иначе, будет найдено.

Для местного населения люди и их технологическая культура оказались губительны в большей степени, чем для любой иной аборигенной группы в истории. От повсеместно распространенных, а нередко раскиданных, примитивных племен не осталось даже воспоминаний меньше чем за столетие. И это без какой бы то ни было катастрофы, последствиями превосходившей уничтожение во время войны записей, сделанных первыми французскими колонистами.

Основная моя задача на данный момент заключается в сборе всей доступной информации об этих очень примитивных существах, не оставивших почти никаких физических следов (по крайней мере так принято считать), зато фигурирующих в целом соцветии вычурных легенд. Мне впору было бы отчаяться, если бы параллели со случаем европеоидных пигмеев, стоявших на уровне каменного века, прозванных Добрым Народом и, как в конце концов выяснилось, доживших в Скандинавии и Эйре [39]до последних лет восемнадцатого века, не были столь очевидны.

Но когда именно исчезли аннезийцы? Я приставал с этим вопросом ко всем, кому стоило его задавать, выслушивал всякую историю, какую они хотели мне поведать (из третьих, энных и так далее рук, но я неизменно надеялся хоть что-то вытащить, да и не было смысла настраивать против себя человека, способного, пускай в теории, впоследствии одарить меня куда более ценными сведениями). В особенности высоко я ценил записи непосредственных очевидцев, желательно с датировками. Все они у меня на пленках, но представляется уместным воспроизвести здесь самые типичные, а также наиболее интересные. Пленки могут быть утрачены или разрушены. Все даты, во избежание недоразумений, здесь и далее указаны по местному календарю.