Джин Вульф - Пятая голова Цербера [сборник litres]

Где я родилась… да. На корабле. Да. Я была первым человеком, рожденным на корабле, и последним, родившимся в нашем старом мире, – как вам такое, юноша? Изначально не предполагалось допускать родов на борту, но в конечном счете избежать их не удалось. Моя мама, вы понимаете, она решила уехать и умолчала о своем положении. Она была крупной женщиной, можете себе представить, а я, наверное, ма-а-хоньким ребеночком. Конечно, проводились физиологические обследования, куда ж без этого. Но за несколько месяцев до отлета, он ведь задерживался, так-то вот. Всех женщин заставили облачиться в эти накидки, они их называли космической формой, и они стали очень похожи на мужчин. Мама почувствовала, что скоро родит, и попросила распустить одежду в талии, ну да о стиле и говорить нечего, не дизайн, а чертовы балахоны. Они и не догадались. Ей было больно, когда она явилась к отбытию, но врачиха на корабле была одной из них и ничего никому не сказала. Так я родилась, и она взяла маму и меня к себе, и мы заснули, а когда проснулись, прошел двадцать один год. Наш корабль числился под номером 9–8—6, то есть он не был первым, но все же одним из самых ранних. Я слыхала, что раньше они нарекали суда особыми именами. Мне кажется, что так было куда прикольнее.

И когда мы явились сюда, французов оставалось совсем мало, да и то почти у всех, кроме самых маленьких детей, были жутко изранены, покорежены или вовсе отсечены руки и ноги [40]. Они знали, что потерпели поражение, а мы одержали победу. Наши мужчины отобрали у них землю и скарб. Они забрали себе все, что хотели. Так мама мне потом рассказывала. Я была очень маленькая и ничего не понимала, вы знаете. Потом я стала понемногу взрослеть, а эти французские девчонки, которые были слишком маленькие, чтобы сражаться, росли вместе со мной. И разве ж они не были прекрасны?! Да я вам так скажу: любой богатый юноша был их, и почти все красавчики тоже им достались. Можно было явиться на бал в самом роскошном платье… а потом входила француженка, в сущем тряпье, но у нее в перевитых лентой волосах был цветок, и головы всех парней в зале поворачивались в ее сторону.

Аннезийцы? А что с аннезийцами?

А, вы про этих. Мы называли их аборигенами или дикарями. Они ведь были не люди, вы знаете. Просто звери, похожие на людей.

Конечно, я их видела. Почему я часто играла с их детьми, когда была маленькая, вы спрашиваете? Мама не хотела, чтобы я с ними водилась, но, когда я играла одна, то часто убегала на окраину пастбища, и они приходили туда, чтобы поиграть со мной тоже. Мама говорила, что они меня съедят. (Смеется.) Но я не сказала бы, чтоб они хоть раз попытались что-то такое учудить. Украсть они меня могли, это да! Они ели все подряд, но неизменно оставались голодны. Они все время воровали припасы из нашей коптильни. Папа однажды ночью убил троих. Прямо на полпути от коптильни – такой «бумм!» из его ружья. Один из них оказался из тех, с кем я играла. Я расплакалась. Дети так себя ведут, вы понимаете.

Нет, я не знаю, где он их похоронил, если вообще хоронил. Наверное, попросту оттащил подальше и бросил зверям на растерзание.

Вошел другой офицер. Первый офицер отложил блокнот. Ветер перелистал страницы.

– Так и знал, – сказал напарник первого. – Ну почему мы этим не можем заняться днем, когда нам это действительно нужно?

– Ты припозднился, – пожал плечами первый.

– Не так, как ты, – я сейчас как раз собираюсь лечь в постель.

– Смотри, что мне дали.

Офицер скривил губы в едва заметной кислой усмешке и показал на беспорядочно раскиданные по столу бумаги и пленки.

Второй потыкал пальцем в кучу документов.

– Политический?

– Уголовник.

– Скажи им, чтобы стряхнули пыль с удавки, и сходи поспи чуток.

– Не раньше, чем я разберусь, что это вообще такое. Ты коменданта знаешь.

– К завтрашнему дню тебя самого впору будет закапывать.

– Я попозже посплю. Я уже и так выбился из графика.

– Ты ведь всегда был совой, не так ли?

Второй офицер широко зевнул и ушел. Первый офицер налил себе бокал вина. Вино было не холоднее воздуха в комнате.

Он вернулся к изучению блокнота, продолжив с того места, где ветер разлохматил страницы.

?: Не знаю… Может быть, пятнадцать лет назад, а может быть, и нет. Наши годы длинней ваших, вам это известно?

Я: Да, нет нужды объяснять.

Госпожа Д : Ну, вы знаете, эти французы – большие любители сказок про них. Я в них не верю по большей части.

Каких именно сказок? Всякая чушь. Они такие неотесанные чурбаны, эти французы.

КОНЕЦ ИНТЕРВЬЮ

Мне сообщили, что одним из последних представителей первоначального поколения французских колонистов был некий Робер Кюло. Со дня его смерти прошло уже около сорока лет. Я навел справки о нем и узнал, что его внук, имя которого тоже Робер Кюло [41], иногда упоминает об историях, рассказанных ему дедом про первые дни человека на Сент-Анн. Ему (то есть Роберу Кюло-младшему) на вид около пятидесяти пяти земных лет. Он владеет лучшим на весь Французский Причал магазином готовой одежды.

Месье Робер Кюло-мл. (далее К .): Да, старик часто рассказывал мне про этих аннезийцев, как вы их называете, доктор Марш. Он много таких историй знал, и все они были разные.

Если быть точным, он говорил, что аборигены принадлежали к разным расам. Другие придерживались мнения, что существовала только одна раса, но другие были в этом сведущи куда меньше. У него была любимая присказка: «Для слепца все кошки черны». Вы говорите по-французски, доктор? Жаль.

Я: Вы не могли бы указать мне примерную дату – когда ваш дед в последний раз видел живого аннезийца, месье Кюло?

К: За несколько лет до его собственной кончины… дайте подумать. Да. Где-то за три года до этого. Он был прикован к постели весь следующий год, а еще через два года смерть унесла его.

Я: Итак, это было примерно сорок три года назад?

К: Э-э, вы не доверяете старому человеку, так? Невежливо! Вы все так себе говорите: французам нельзя доверять. Вот что вы держите на уме.

Я: Напротив, я очень заинтересован.

К: Дед отправился на похороны друга. Это его так расстроило, что он решил пройтись пешком. Еще незадолго до того, будучи лишь немного моложе, он много ходил пешком, понимаете? И только за несколько лет до той последней болезни он забросил прогулки. Но сердце у него пошаливало, так что он снова отправился подышать свежим воздухом. Я играл в шашки с моим отцом, его сыном, и я был там, когда он вернулся.

Как он описывал своего indigène? [42] Абориген, туземец ( франц .). (Смеется.) Я так надеялся, что вы об этом не спросите. Видите ли, мой отец тоже над ним посмеивался, и это дедушку очень сердило. В отместку он изъяснялся с отцом только на скверном английском, нарочно коверкая язык, а это, в свою очередь, бесило отца. Он сказал, что мой отец зря просидел сиднем весь день и ничего не увидел. Надо сказать, что мой отец потерял обе ноги на войне. Для меня это, пожалуй, удача. Ведь если б он их не лишился, то, возможно, потерял бы много больше? [43] Ср. с греческим мотивом «искупительной жертвы» (например, в мифе о перстне Поликрата). Возможно и более мрачное истолкование: Робер Кюло-старший мог предположить, что в послевоенной неразберихе аборигены убили и подменили его сына. Это мнение подкрепляется тем, что несколькими абзацами выше Вулф указывает на визуальный возраст Робера Кюло-младшего: около 55 земных лет. Исходя из базовой хронологии пребывания человека на Сент-Анн, это подозрительно заниженное значение. Кроме того, технологии колонистов и достаток семьи Кюло в принципе позволяют регенерацию или трансплантацию утраченных ног (см. ниже историю с Золоходцем), но к этой операции почему-то не прибегли: может быть, причина в отторжении человеческих тканей аборигенской плотью? Ср. также уродство тети Жаннин и дочери французского губернатора из пьесы. Дополнительно надо учесть, что сквозная для романа тема двойственности/оборотничества часто находит метафорическое отражение именно в смене одежды, платья: ср. слова Пескоходца во второй повести: «Но вы сняли с себя эту личину, когда пошли мыться… мы украли ее у вас и с тех пор носим».