Джин Вульф - Пятая голова Цербера [сборник litres]

Та девушка из моих снов… что могу я вам о ней рассказать? Воспоминания мои расплывчаты, но я попробую. Она была обнажена. Ни одна из удовлетворявших меня женщин не носила и клочка одежды, и когда в Ронсево я однажды попытался утолить похоть с девушкой, которая не стала раздеваться полностью, то потерпел позорное поражение. Ссылаясь на такую причину, я хотел объяснить ей, что же не так, но долго тянул время, опасаясь, что она меня высмеет. А когда все же попытался, она и в самом деле рассмеялась, но не так, как я боялся, и поведала мне, что был у нее однажды клиент, у которого не вставало, пока он не надевал ей кольцо на палец. Он приносил его с собой в кармане и стягивал с ее руки сразу, как наступало время уходить, потому что оно представляло немалую ценность. (Прибыв на Сен-Круа, я услышал и другую историю, о человеке, который, не сумев пробраться за стены монастыря, одевает проститутку как монахиню и понемногу стягивает с нее этот наряд.) Мы оба от души посмеялись, и она выполнила мою просьбу. Я увидел, что она прикрывала чем-то вроде недоуздка шрам, и поцеловал его.

О девушке из моих снов я поведаю только, что мы не делали ровным счетом ничего, способного при чтении этих строк вызвать сходное с моим возбуждение, ибо в снах взгляда, выражения лица или мысли иногда бывает вполне достаточно.

Теперь у меня есть свечи, спички, чернильная ручка и бумага. Означает ли это некоторое послабление в отношении ко мне официальных властей? По состоянию этой камеры нельзя сделать такого вывода, потому что она хуже камеры 143, где я был заточен прежде, а та камера 143 тоже не была особенно комфортабельной. Сорок седьмой, у которого появилась привычка отстукивать мне по трубе сообщения, пока я находился там, сообщил, что его камера лучше моей. Она просторнее и оснащена крышкой для параши. Он также поведал мне, что в других камерах имеются смотровые оконца, забранные решетками, чтобы не пропускать холода, а еще в некоторых даже занавески и стулья. В супе я однажды нашел ребро и какое-то время выстукивал им ответы. Мы с Сорок седьмым общались вполне оживленно. Как-то он спросил меня о моих политических воззрениях (ведь я назвался политзаключенным), и я ответил, что разделяю взгляды партии Laissez-Faire [102] Сторонники невмешательства государства в экономику, исходят из представлений об экономике как о саморегулирующейся системе с механизмами обратной связи. От франц. laissez-faire – «позвольте делать». .

> Ты хочешь сказать, что бизнесу должно быть гарантировано невмешательство? Вижу, ты из промышленников.

> Не совсем. Я думаю, что государство должно стоять в сторонке. Мы в Laissez-Faire относимся к государственным структурам, будто к опасным пресмыкающимся: мы оказываем им должное почтение, но если мы не в состоянии их убить, нам вообще нечего делать в их присутствии. Мы никогда не пытаемся добиться административной должности и не имеем привычки что бы то ни было сообщать полиции, если только не уверены, что соседи уже проинформировали ее об этом.

> Тогда ваш удел – покорно сносить тиранию.

Я выстучал:

> Если мы живем в одном и том же мире, как же может быть, чтобы тирания довлела над тобой, но не надо мной?

> Я оказываю сопротивление.

> Мы эту энергию приберегаем для иных целей.

> Так погляди, куда…

Бедный Сорок седьмой.

Эта камера… позвольте мне описать эту камеру, залитую сейчас желтым сиянием свечи. Высота ее немногим больше метра – примерно метр десять сантиметров. Лежа на грязном полу (чем я в основном и занят), я почти касаюсь потолка ногами, даже не сгибая бедер. Вышеозначенный потолок (мне давно следовало об этом сказать) бетонный. Стены такие же (никаких стуков, царапанья и скрежета несчастного безумца, что был моим соседом наверху, тем более не слышно; возможно, что камеры по обе стороны от меня не заняты, а может быть, строители застенка предусмотрели звукоизолирующий слой земли между стен). Пол тоже бетонный. Дверь железная.

Но, свернувшись, как угорь, я выгадываю больше пространства, чем могли бы вы подумать. Камера шире, чем размах рук, и длинней моего роста, поэтому пыточным ящиком ее назвать нельзя, хотя было бы славно иметь возможность встать на ноги. Тут есть параша – дыра в полу без крышки, постели нет, и окон, разумеется, тоже. Погодите, я беру свои слова назад – в двери устроено крохотное смотровое окошко, но в коридоре всегда темно, и я ничего не могу через него увидеть. Может быть, потому-то мне и выдали свечи – чтобы легче было за мной наблюдать, а бумага – просто удобный повод жечь их. Под порогом устроена щель, вроде очень длинного почтового ящика, через нее мне проталкивают миску с едой. У меня есть свечи и спички, бумага и ручка. Пламя свечи закоптило потолок.

Есть ли какой-то прогресс в рассмотрении моего дела? Трудно сказать. Сам по себе тот факт, что меня запихнули в эту камеру, говорит против такой версии; с другой стороны, мне ведь выдали свечи и письменные принадлежности. Возможно, что решения эти принимались на разных уровнях (какова бы ни была иерархия): на одном уровне меня считают невиновным, желают мне всего лучшего, оттуда же посылают мне свечи; на другом же – мнят виновным, и там составлен приказ заточить меня в этом застенке.

А может быть, эти двое – на самом деле одно и то же лицо. Или же свечи и бумага переданы мне по ошибке (этого я больше всего опасаюсь), и вскоре явится стражник, чтобы отобрать их.

Я совершил открытие, настоящее открытие! Я знаю, где нахожусь. Записав предыдущие строчки, я задул свечу, лег и попытался снова уснуть, а прижав ухо к полу, услышал вдруг колокольный звон. Отняв ухо от пола, я перестал его слышать, но прижав снова, различил колокола опять. Я дослушал их до конца. Итак, коридор, в который выходит моя дверь, тянется под Старой площадью в сторону кафедрального собора, причем я нахожусь почти у самого основания, и звук колоколов резонирует в камнях башни. Каждые несколько минут я прижимаю ухо к стене и вслушиваюсь. За то время, что я провел в городе, я не удосужился запомнить, как часто звонят колокола. Я только знаю, что они не отбивают время регулярно, подобно часам.

Дома кафедрального собора не было, только церкви, и когда-то мы жили у той из них, что посвящена святой Мадлен. Я помню колокольный звон в ночи – наверное, к полуночной мессе, – но этот звук не пугал так сильно, как другие. Иногда колокола вообще не будили меня, но если будили, я потом еще долго сидел на постели и смотрел на маму – она тоже просыпалась и сидела, разгоняя мрак сиянием прекрасных ярких глаз, подобных осколкам зеленого стекла. Ее-то будил любой сторонний звук, но, когда отец, ковыляя, добирался домой, она притворялась, что спит, сводила с лица всю красоту – а это ей удавалось без труда, простой игрой лицевых мускулов, даже под чужим взглядом. Я наделен теми же способностями, но не так сильно выраженными, и предпочитаю укрываться под бородой, потому что они меня страшат. Я боюсь себя самого и пользуюсь этими навыками лишь для перемены голоса, когда, подражая отцу, хочу казаться старше. Впрочем, поступать так не слишком осмотрительно. Думаю, я пробыл тут уже так долго, что борода у меня отросла гуще и длинней, чем та, которой меня, наголо обрив, лишили при аресте.