Эрик Ингобор - Этландия

В парке под белоснежной Венерой безногий снял протез и перематывал обрубок ноги. В конце концов Венера тоже была инвалидом, у нее были оторваны обе руки. И глядя вверх, на Венеру, инвалид сказал:

— Начисто две руки… Должно быть, снарядом…

На площади грозно покачивалось людское море. Голоса гудели прибоем волн. Из моря голов вынырнул приехавший из парламента социал-демократ. Он взобрался на крышу своего авто. Так взбираются на утлый плот. Качались головы. Море качалось. Депутата на плоту авто начинало укачивать от этих волн голов. Он почувствовал, что голос его жидок и пискляв…

— Товарищи инвалиды и безработные! Парламент примет ваших делегатов, если остальные вернутся по домам… Правительство дает бесплатный проезд и продукты…

Голодным головам чудилось мягкое купе и горы снеди.

— Да, да… питание будет выдано уезжающим.

Море голов притихло. Качка стала меньше. Депутат почувствовал, что морская болезнь как будто проходит. Осталась легкая отрыжка…

Но вдруг чей-то голос из глубины человеческого моря крикнул:

— Вон!..

И море вздыбилось, замахало гребнями рук, заревело волнами криков, наступало на плот… Депутат хватался за воздух, качался. Шел шторм, хотелось блевать, волны толпы неслись на плот автомобиля…

Море голов то вставало дыбом к небу, то проваливалось вдруг вниз. Крепкая была качка. Плот автомобиля с бледным депутатом на четверенькам на крыше сильная волна толпы выбросила с площади под свист и грохот…

Так свистит и грохочет шторм на северных морях…

Тихо течет мутная река через город. Чуть покачиваются на привязи лодки, паромы. В тумане мост через реку. На мосту мешки укреплений, пулеметы, полицейские. Появились первые ряды голодного похода. Полицейский офицер театрально выстрелил в воздух и крикнул:

— Движение через мост закрыто ввиду ветхости моста!

Впереди голодного похода угрюмо стоит грузный фронтовик. Он спокойно командует:

— С дороги!..

Над мешками появляется дым залпов. Ткнувшись в плечо соседа, упал старик знаменщик… По городу разнеслось: «Расстреливают голодный поход…» Бежали рабочие дружины. Бросали работу изголодавшиеся конторщики. Захватив оружие, сбивая дневальных, бежали из казарм солдаты, лодочники, схватив багры и весла, и худые чиновники, романтически пряча на ходу «Смит и Вессон».

— К мосту!..

Над мостом вздымался дым залпов. Опрокидывая мешки, поворачивая пулеметы, шаг за шагом, телами беря каждую пядь моста, шла армия голода…

Среди огромной площади, под свинцовым небом, в ветре, размотавшем седеющие пряди, без шляпы стоит оглушенный маэстро Герберт… Через площадь льются голодные полки. Они поют… Они идут туда, где в дыму, метании лежат тела на мостовой…

Ветер распахивает полы пальто маэстро Герберта. Холод пробегает по груди, буря пения тысяч ударяет в уши Герберта. Эти тысячи, идущие на смерть, поют его песню… его музыку… Ту мелодию, которая родилась за разбитым пианино в клубе, заваленном ранеными…

Пусть там, за углом, смерть. Пусть нестерпимо мрачен смертный путь лохмотьев — все существо Герберта потрясено величайшей радостью… Она заливает слезами щеки. С его песней идут умирать!

Как цепные собаки, рвались пулеметы. Беспомощно метались слепые под пулями. Вспыхивали зловонными клубами газовые бомбы. Люди от слез ничего не видели. Они терли мокрые глаза. Из дыма ползли полицейские броневики. Ветераны, калеки снова переживали войну. Опять их душит газ, опять тела валят пули, и ползут танки. Только тогда на багровых полях Европы тела были целые. Сейчас добивают обрубки.

Одноногий человек, запрыгав на костылях, бросился один навстречу броневику и, вскинув костыль над головой, крикнул:

— Стреляй в меня! Заплати пулей за мою ногу!..

В бурном presto росли звуки «Четвертой симфонии». Вгрызаясь в рояль, вырывая из него горячие, словно точащие кровь звуки, Герберт судорожно ловил их на нотную бумагу.

В тот день след капель крови на мостовой от уходящего раненого рабочего сливался с черными каплями нот симфонии в единый мотив…

И песня, та песня, которую пели шедшие в бой, влилась в симфонию и зажгла ее огнем…

Шли в бой солдаты армии голода. Шли завоевывать восходы солнц, завоевывать право дышать ветром цветущих лугов, право на труд у огненных горнов, право любить… Неслись знамена, дула, головы… За право видеть радостными своих детей в брызгах реки на солнце, за право улыбаться — бьются голодные взводы… За право жить, расправив грудь, дышать, трудиться, петь песни, любить… падают лохмотья в кровь… Этим миллионам осталось умирать с голоду. Они предпочитают умирать в бою, в мертвой схватке с миром, обрекшим их на голодную смерть в весны, в солнечные утра, в дни, когда хочется жить…

Почки набухали в дни, когда набухали ненависть и горе, скопленные веками.

Почки раскрывались, рвались побегами листьев, — так раскрывались здания домов, так бежали кварталы…

Таяли снега, бурно неслись вешние воды, — так неслись потоки демонстраций.

В дни, когда сквозь бледно-зеленые листья деревьев просвечивало солнце; когда парки окутаны запахом липовых почек, — шла, сметая гниль зимы, весна человечества.

Эта весна рвалась грудью из лохмотьев голодного похода.

В пустой комнате, бледный, Герберт, ничего не видя, не ощущая ни рук, ни сердца, ни холода, заканчивал «Четвертую симфонию»… Да… песня, песня миллионов, музыка, поднятая их сердцами, их миллионным голосом, — вот что такое музыка… Музыка — сама жизнь, сама революция, сама борьба…

Никогда еще рояль не трепетал так от ударов, от спазмов, от криков, как в эти дни… Никогда еще эти худые, изнеженные руки не разверзали таких пропастей страданья… И аккорды раздирались неистовыми призывами, и сквозь мрак голода вздымались мелодии света… «Четвертая симфония» мятежно, грозно поднималась ввысь с раскаленных струн рояля…

Утром в городе пел шарманщик:

Песенка ударялась в окна. Летела к небу весны. Повисала над распускающимися почками дерева.

Песенка родилась у мусорной ямы. Родил ее голод шарманщика. О венской весне пели осенние уста старика.

Глаза шарманщика были прикованы к окнам.

«Неужели не откроется ни одно окно?» — спрашивали голодные глаза.

«Ах, как дымится за окном кофейник!»