Эрик Ингобор - Этландия

«Может, это и моя участь? Я не видел нищих, играющих на перекрестках на рояле. Я ведь плохо владею скрипкой… Тогда что ждет меня?» — так шел и размышлял маэстро Герберт. Он не заметил, как тревожно лихорадило улицу, как по ней пробегали люди, как вползал из переулков страх… Лопнувшим треском вломились залпы… Поток людей, выбежавших из-за угла, увлек маэстро. Подталкиваемый паникой, смутно соображая, он инстинктивно бежал за ними… Рассыпанным звоном стекол опять налетели залпы. Маэстро Герберт, роняя шляпу, трусливо, как-то по-детски жалко бросился за выступ ворот… Мимо бежал молодой парень в черной фуражке… и, вдруг подпрыгнув, стал оседать и пополз, марая кровью камень… Герберт бросился из подворотни. Его грубо остановила рука…

— Не ходите… Подстрелят…

Герберт обернулся к пожилому человеку, тянувшему его назад, и, тяжело дыша, спросил:

— Почему они стреляют?.. Что такое?..

— Полиция разгоняет демонстрацию… против отправки войск на голодный поход. Идите во двор. Здесь опасно.

Но во дворе тоже было опасно. Одна из колонн демонстрации устроила в воротах баррикаду, и пули заныли над асфальтом двора. Рабочий подтолкнул Герберта, и они спустились в полуподвальное помещение. Было сыро и темно…

— Пивная была… Рабочая… Закрылась…

Герберт сидел на опрокинутом табурете в углу и прислушивался. Где-то слышались залпы, топот бегущих ног… И опять тишина… На лестнице пивной поднялся шум. Внесли раненых с улицы. Человек, всматриваясь, быстро подошел к Герберту…

— Вы доктор?

— Нет, музыкант.

— Жаль… доктор нужен.

На полу, беспомощно пытаясь подняться, лежал мальчик… Раненый перевязывал другого раненого, а потом, израсходовав последние силы, свалился сам… К нему подполз Герберт, поднял его голову. Руки погрузились в кровь… Маэстро хотел позвать двух возившихся в другом углу с кучей раненых, но те были очень заняты. Расплескивая, потащил ведро с водой… Искал бинтов, тряпок, ничего нет… Тогда лежавший рядом перевязанный рабочий хрипло крикнул:

— Рубаху разорви!

Он, наверно, хотел показать на рубаху раненого. Герберт схватил за ворот, разодрал свою сорочку. Остался только воротник на запонке. Наклонившись, дрожа и суетясь, Герберт рвал лоскуты, перевязывал голову…

Внесли женщину. Ее подтащили к Герберту и уходя крикнули:

— Кончишь того, займись этой! У нее плечо…

Ушли, открыв дверь, в которую ворвались крики, залпы.

Пред ним лежала, с испачканным в пыли лицом и платьем, женщина. Оскалив от боли зубы, она приподнялась и, схватившись за плечо, разорвала блузку. Плечо было в крови… Герберт промывал рану, и кровь струями стекала на голую грудь женщины. От крови, полутьмы, судорожной спешки кружилась голова, вертелись круги в глазах…

Герберт смыл с лица женщины грязь, встал, растопырив руки, пошатываясь, пошел. Содрал прилипший воротник с шеи… Пивную понемногу набили ранеными. Они лежат на полу, стоят, прислонившись к стене, сидят на столах.

К Герберту подошел рабочий с рукой, подвязанной тряпкой.

— Музыкант?.. Песню какую-нибудь революционную сыграй.

Герберт посмотрел на него.

— Песню… революционную… не помню…

— Жаль!

Герберт подошел к пианино и взял аккорд. Разбитый звук. Посмотрел на свои руки в крови… Хотел встать, вымыть, но вспомнил, что воды нет… И руки в крови легли на белые клавиши…

Маэстро Герберт первый раз играл не только без фрака, но и без рубахи. Перед ним была невиданная консерватория. Консерватория лежала на полу в бинтах и крови… И может, никогда еще маэстро Гербер не желал так извлечь самые бодрые звуки из самого разбитого инструмента…

Тот, с перевязанной рукой, похлопал по плечу:

— Хорошая песня… Как называется?

Герберт поднял голову.

— Я… импровизировал.

Подошел молодой парень с повязкой на голове.

— Мотив запомнить бы… я слова бы подобрал…

Молодой парень сел рядом и стал перебирать клавиши.

Обступили раненые. Улыбались. Подмигивали. Герберт клал руки парня на нужные клавиши. И парень уже играл песню Герберта… Раздался топот сапог. Все обернулись. В подвал вошел отряд полицейских. Офицер, мотнув кольтом, крикнул:

— Встать! Документы?.. Встать!

Полицейский заставил раненого подняться. Пошатываясь, человек с перевязанной головой встает на ноги и, прислонившись к стене, молча дает себя обыскать. В карманах у него находят веревку и кусок хлеба. За раненую руку его соседа схватился полицейский. Рабочий стиснул зубы.

— Полегче… Ты!

За это «ты», сказанное с ненавистью, его грубо толкнули к дверям. Раненый пополз до стене и упал на пол. Герберт бросился к полицейскому.

— Как вы смеете бить раненых?

Маэстро забыл, что на нем нет его прекрасного костюма. Он гол, вымазан в крови и грязи. Он такой, как и все. И полицейский, размахнувшись, ударяет маэстро по зубам. Тогда музыкант начинает драться… С яростью и неумело… Его сбивают с ног… И чей-то табурет летит в голову полицейскому. Здесь, в подвале, среди опрокинутых столов, искалеченных стульев, у сбитых в угол раненых все, кто еще может держаться на ногах, бросаются на полицейских. Упав тушей на клавиши, зазвенел офицер… Герберт, уже с разбитой головой, отбивался сразу от двух. Сцепились в ненависти два лица. Одно — перевязанное бинтами, другое — потное, с разодранным воротником мундира… Кто-то табуретом выбил окно. Офицер хотел подняться с клавиш и опять упал, взяв тяжелым задом мрачный аккорд.

Уже падая, теряя сознание, Герберт из последних сил ударил офицера не то за плохой аккорд, не то за измятые клавиши… Перед глазами маэстро люди, вещи расплылись и стали чернеть…

Человек бежал по шоссе…

Мимо чахлых кустарников, запыленных камней, запрокинув голову, задыхаясь… Он видел далеко на дороге черную тучу голодного похода… Там жилистые руки несли на голом плече древко знамени. Шагали запыленные, изодранные ботинки. Батраки с лопатами, небритые старики… Мешки, гуща спин. Дети на руках женщин. Люди на костылях, вытирающие пот с худого лица. Последние ряды окутывала пыль… и долго висела позади шеренг. Навстречу походу бежал человек… Не добежав, он споткнулся, шатаясь, остановился на шоссе… Не в силах бежать, не в силах крикнуть, он только тревожно вскинул руки вверх… Поход замедлил шаг. Смотрел на человека, поднявшего руки. Глотнув воздух, собрав последние силы, человек на шоссе истошно кричит:

— Идут! Войска!

Крик вонзился в ряды, смял и остановил их.

— Войска?!.

Человек оседает на шоссе. Толпа хлынула к нему. Штаб голодного похода с высоты холма всматривается в горизонт. На горизонте чернело каре войск. Значит, прибежавший батрак был прав. Обернувшись, увидели с холма, как смялись ряды и как люди группами уходили с дороги в поле.