Эрик Ингобор - Этландия

— Эй, ты! Ножа пробовал? Прячешься?.. Говори: ты за коммунистов или за наци?..

Август молча пошел к берегу и взял сачок. От этого молчания самый грузный из троих даже завыл. Он бросился за Августом и, дернув его изо всех сил за плечо, над самым ухом захрипел:

— Куда, сволочь! Тебя спрашивают: за коммунистов ты или за наци?..

Август вырвался, спокойно забросил сачок в воду, и, обернувшись, сказал:

— Я за блох. За водяных блох.

В первый раз Август понял, что уже наступила весна. Было легко дышать, улицы показались веселыми, старая кепка на голове выглядела совсем как новая. Можно было шагать, заложив руки в карманы, и даже щуриться на солнце. И все это случилось потому, что в кармане звенела горсточка денег. Ловить блох было очень трудно, противно, но они все-таки кормили. И первая получка, звеневшая в кармане, влила в Августа прилив весенней бодрости. На углу стоял Франц (тот, который торговал спичками) и звал его на собрание. Август демонстративно подошел и сказал:

— Франц, дайте мне два коробка спичек. Сдачи не надо. Я получил крупное наследство.

И, махнув кепкой, Август весело простился с Францем.

Когда на деньги, вырученные от первых блох, Август купил крошечный букетик фиалок и колечко и принес их Берте, глаза ее заблестели, и, примеряя грошовое колечко, она закидала его вопросами:

— Устроился?.. Умница!.. Где?.. Какая работа?! Где зарабатываешь?.. По специальности?..

Август мог ей сказать все что угодно, кроме того, что он здоровый, молодой парень, способный электротехник — ловит блох…

— Нет. Не по специальности… Одно дело открыли со старикашкой…

— Велосипедное?..

— Нет… я стал охотником…

— И много зверей убиваете?..

— Порядочно…

— А звери хищные?.. Это очень опасно?..

Август чуть улыбается и отвечает ей:

— Да, Берта… Это опасно…

Идет весна. Она бывает и в Вене. Весна это такая пора, когда хочется жить, но чиновник Шобер уже авансом проектирует взлет кривой. Пока только точками. Может, эти точки — головы? Чиновник ученый. И есть наука о самоубийствах, а в «науке» — «весенний подъем волны самоубийств»…

Весна — это такая пора, когда хочется жить. Смертельно хочется жить. Дышать.

…В Вене люди, чтобы жить, делают все. Они подбирают кал и продают его на удобрение, они пристают с зубочистками к людям, не евшим недели, с коробками спичек к некурящим, они бросаются под автомобили, чтобы получить пенсию за увечье, они роются в мусорных ямах. Все-таки это может прокормить. В аллеях Пратера птицы начинают вить гнезда. И стоят недостроенные, заброшенные скелеты многоэтажных домов. И когда на деревьях звенит гомон новоселья крылатых, внизу, на скамьях Пратера, сидит семья рабочих у своего скарба, выброшенного из дома.

В Вене, где на окраинах у грязных домов с выбитыми стеклами, стоят худые, рахитичные дети, в этом городе набухают почки и мощно вырываются зеленые побеги. Наступила пора, когда цвели деревья… И пора, когда тысячи людей стали ненужным хламом. Они сбивались у столовых и ночлежек. Лежали грязным навозом на земле бульваров, в пыли панелей. На лоне весны, рождения, могучего расцвета природы, в дни, когда журчат ручьи и зеленеют луга, — склонялись оборванные люди, протягивая руки, глядя запавшими глазами на весеннее солнце.

Весна — это такая пора, когда можно выбрасывать людей из их жилищ… И днями по дорогам от Вены шли вереницы выселенных, тарахтели тележки со скарбом, детьми.

Шли за пределы города.

Тысячи людей стали ненужными. Руки, умеющие шлифовать железо, ткать узоры, делать замечательные вещи — эти руки становятся иссохшими, жилистыми палками, устало свесившимися с плеч. Золотые руки венских мастеров сохли от безделья.

В зоомагазине царила полутьма от нависших клеток, растений и аквариумов на окнах. Пахло пометом. Монотонно и зло скрипели попугаи, изредка разражался тоскливым писком кенарь, рыбы уныло подыхали в аквариумах. Весна принесла тоску птицам, им снились теплые гнезда на покачиваемых ветром верхушках деревьев. От ощущения этой далекой свободы, где шумят зеленые листья и так хорошо качаться на ветках, от этого воспоминания о зеленеющем мире, лежащем за стеклом магазина, птицы отупело бились в клетках. Весна сгорбила спину хозяина, и желтые пальцы устало, в сотый раз перестукивали суммы векселей на счетах. Стук счет перекликался с долбящим стуком клювов…

Весна… Первая весна, когда нет покупателей. Сколько их бывало в прошлые весны! Когда магазин наполнялся голосами супружеских парочек, споривших — купить канарейку или золотых рыбок. Пусто. Что будет дальше? Людей перестали интересовать песни соловьев и блестки рыбок. Они еще с трудом кормят свою старую таксу, но и то думают кому бы подарить собаку. Птичий уют стал не нужен. Люди думают в каком бы ломбарде заложить пальто.

К весне начался падеж. Словно сгорбившись, дружно подыхали попугаи… Всплывали в аквариумах вздутые рыбешки, К запаху водорослей в магазине примешивалась тухлость. Счеты пели печальную песенку умирания, развала. Все реже кого-то призывал кенарь. И когда в один из весенних дней Август, весело напевая песенку, вошел в магазин и поставил на прилавок полную банку копошащихся водяных блох, хозяин оторвался от счетов, посмотрел поверх очков и, вздохнув, сказал:

— Я закрываю магазин, и ваши блохи больше не нужны. Мы живем в ужасное время. Люди перестали любить золотых рыбок.

Август возвращался, нелепо держа банку в руках. Посмотрел на нее: там копошились насекомые, они были похожи на людей в Вене: так же душили друг друга, чтобы выбраться наверх. И нижние с искалеченными телами лежали мертвым слоем, над которым кипела смертельная борьба. И вид этих мокрых чудовищ, пожирающих друг друга, давящих, свивающихся клубками, привел в ужас Августа; он с омерзением швырнул банку с моста в воду реки. И вспомнил почему-то комнатку и старческий голос старика:

— Когда блохам грозит опасность, они исчезают под воду.

Полдень поджаривает асфальт. Снизу поднимается жирное удушье смолы. Человек идет в полдень. У человека есть две руки, но они никому не нужны. У человека голова, в которой склады знаний, ловкости, мастерства. Но голова никому не нужна. Человек не нужен. Он может упасть здесь на растопленный асфальт. Он может броситься в вонючую воду реки, где плавают человеческий кал и бумага… У человека серое лицо с проваленными щеками. Может, когда-то эти щеки улыбались, их целовали женские губы, но сейчас они обросли щетиной и покрылись цвелью. Человек идет. Он на ногах с пяти утра, когда его согнали со скамьи Пратера. Он отупел от ходьбы, зноя и безделья. Рот его полуоткрыт, губа отвисла. Он идет смутно чувствуя, как оступаются ноги, как задевает он плечами прохожих, как несутся грубые окрики.