Эрик Ингобор - Этландия

— Целься, мы видели на своем веку дула!

И швырнул в морду офицера запыленную колодку. Офицер разодрался криком:

— Назад! Ни шагу! Рота, огонь!..

Шли старики — спокойные, с глазами, устремленными в даль.

— Вторая рота, огонь!

Перед этой ужасной армией лохмотьев руки, державшие винтовки, дрогнули. И мушка прыгала от знамен до рваных подошв.

Калеки, безногие, слепые врезались в первые ряды войск. И ряды расступались. Мимо дул, мимо притаившихся пулеметов, мимо рук, лежащих на курках, медленно шла армия голода. И, когда офицер, потный и жалкий, забегал в поле, кому-то крича: «Вот как? Не слушают команды?» — к нему подошел старый командир и сказал:

— Успокойтесь, бросьте орать… У вас не хватит ни патронов, ни людей.

Морем голов катился голодный поход. Два офицера шли полем и слышали за спиной крик: «Да здравствуют солдаты!» Солдатские взводы приветственно поднимали шлемы на острия штыков. Офицер скривился:

— Солдаты! Войска!

Над столицей зловеще нависли приближающиеся шаги похода. Снились тысячи запыленных ног. И человек в пижаме потерял сон. На перекрестке столицы ветер колышет накидку полисмена. Гасит фонари ковыляющий кривоногий человек. Почему на улицах гремят шаги? Человек в пижаме ходит у бледно просвечиваемой шторы окна. Раздвигает шелковую штору, подергивающейся рукой зажигает папиросу и смотрит в окно. На перекрестке ветер колышет накидку полисмена. Шагает по асфальту пустой улицы кривоногий фонарщик. И его шаги в пустоте улиц вырастали в топот ног. Гасли фонари. Становилось темно. Только вспыхивала папироса, освещая лицо. Лицо было объято страхом долгой бессонницы.

Утром поспешно грузил в авто чемоданы и упитанную жену и отдавал распоряжения дворецкому:

— Кто будет спрашивать по телефону, — я уехал на неделю с семьей в горы…

Закрывались жалюзи магазинов, проверялись запоры ворот. Грудами мешков окапывались патрули.

В предместьях, у заколоченных досками ворот завода, начиналось поле. Над полем стлался туман. Где-то далеко выл одинокий гудок…

Торчали черные, мертвые трубы завода на бледном рассветном небе. Заколоченный дом. Пустая улица. На пустыре землянка. Из ее трубы тонкой струей тянется дым…

В тяжелый сон Франца ворвался гудок. Встать. В полутьме наскоро оделся, нащупал дверь. «Опаздываю… могут выгнать с завода…»

Из землянки вылез оборванный человек. Суетливо кутался, прислушиваясь к гудку, и зашагал в холодный туман над полем. Потом нелепо остановился на дороге. Тупо глядел в землю и слушал гудок. Повернулся и медленно побрел обратно, к землянке. У дощатого сарайчика сидел старик с трубкой. Назойливо тянулся гудок. Старик вынул трубку и окликнул:

— Франц! Тоже вскочил? Привычка… Гудит, да только не для нас…

Франц, сгорбившись, возвращался к землянке. Он вспомнил, что два месяца назад его уволили с завода. И уже много раз в полусне он вскакивает на рассвете, торопится на гудок, бежит на дорогу, чтобы потом вернуться в землянку.

Бледное солнце за утренними тучами. Остро торчат доски заколоченных ворот, как ребра павшей лошади. Холодны, не дымятся трубы завода, как не дымится трубка старика. У старика вышел табак, но остался юмор. У сбитой из ящиков конуры, где живет старик, стоит столб о вывеской:

Армия голода шла меж хибарок и полуразваленных домов предместий. На заводах столицы молнией разнеслось:

— Вступили в город. Идут.

Предместья встречали свою гвардию… На заводах бросали станки, гасили печи.

Это был поток. Поток лохмотьев.

Голодный поход залил улицы, скверы, остановил движение. В авангарде, под стягом: «Отдайте калекам войны украденное вами пособие» шли обрубки. Изнеженные горожанки отшатывались от героев войны. Шли голодные, падали в изнеможении на панели. Валились в траву скверов.

Беломраморное население парков было встревожено. Аполлоны, амуры и Психеи, Посейдоны, Венеры, нимфы привыкли к величественной тишине парка. Отражения олимпийцев трусливо дрожат на воде фонтанов. Луга, аллеи, затопили лохмотья. Тишину взорвали крики митингов. Ароматы клумб задавил запах пыльных тел и пота дорог. Парк превратился в лагерь голодного похода. Когда в большом водоеме, над которым вздымалась облаком туша Посейдона, стали стирать грязное тряпье, бог морей позеленел от злобы и готов был вонзить трезубец в худые спины солдат армии голода.

Выхоленные нимфы от омерзения готовы были упасть в обморок — в их фонтане костлявые люди, засучив штаны, мыли черные от пыли дорог волосатые ноги… Но этого было мало, один из этих ужасных людей на белую руку нимфы повесил сушиться мокрые разорванные ботинки и грязную рубаху.

А когда в тени пьедестала Аполлона безработный снял рубаху и бойко стал давить вшей, расплодившихся в походе, покровитель искусств, кифаред, чуть не выронил кифару и с отвращением закрыл глаза.

На площади грозно покачивалось людское море. Гудел прибой голосов… На площади из моря голов вынырнул приехавший из парламента социал-демократ. Он взобрался на крышу своего авто. Так взбираются на утлый плот в море. Качались головы. Море качалось. Депутата на плоту авто начинало укачивать от этого вида. Он почувствовал, что голос его жидок и писклив…

— Товарищи инвалиды и безработные!.. Парламент примет ваших делегатов, если остальные вернутся по домам… Правительство дает бесплатный проезд и продукты…

Голодным головам чудилось мягкое купе и горы снеди…

— Да, да… питание будет выдано уезжающим…

Море голов притихло. Качка стала меньше. Депутат почувствовал, что морская болезнь, как будто, проходит. Осталась легкая отрыжка… Но вдруг чей-то голос из глубины человеческого моря крикнул:

— Вон!

И море вздыбилось, замахало гребнями рук, заревело волнами криков, наступало на плот… Депутат, хватаясь за воздух, качался.

Автомобиль с бледным депутатом сильная волна толпы выбросила с площади под свист и грохот…

Так свистят и грохочут волны в шторм на северных морях…

Тихо течет мутная река через город. Чуть покачиваются на привязи лодки, паромы. В тумане мост через реку. На мосту мешки укреплений, пулеметы, полицейские. Когда показались первые ряды голодного похода, идущего к мосту, полицейский офицер театрально выстрелил в воздух и крикнул:

— Движение через мост закрыто ввиду ветхости моста!

Впереди голодного похода угрюмо стоит грузный фронтовик. Он спокойно командует:

— С дороги!

Над мешками появляется дым залпов. Ткнувшись в плечо соседа, упал старик знаменщик. По городу разнеслось: «Расстреливают голодный поход…» Бежали рабочие дружины. Бросали работу изголодавшиеся конторщики. Захватив оружие, бежали из казарм, сбивая дневальных, замученные муштрой солдаты. Лодочники, схватив багры и весла… И худые чиновники, романтически пряча находу «Смит и Вессон».