Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Никак не смотрю, – ворчу, чешу когтем мохнатый лоб. – Что такое – подруга?

– Толком не представляю. Это когда ходишь вместе с кем-то по улице под ручку, грызешь семечки, хихикаешь.

– Невелика хитрость, – отвечаю. – Можешь ходить со мной. Постараюсь грызть семечки, хихикать.

Стучит вилкой по столу. Хмурится. Злится. Становится похожей на злого мальчишку.

– Не надо было тебе говорить.

Но она тоже в ответе. Ибо непонятно кто кого проглотил.

Продолжает жевать. Но чувствует виноватой. И пахнет по-другому из-за этого. С кислинкой.

– Обязательно сходим, – обещает. И добавляет: – Как-нибудь.

Смотрим в окно.

Мишка на поверку оказался самым заурядным ребенком. Таким, каким представляю детей, без определяющей приставки «патронаж». В меру серьезный, в меру капризный. Обычное дитя человеческое, безотцовщина. Ну, да у них семейное – Нася была дочерью деревни Великая Грязь, а Мишка – сыном бригады коммунистического труда. Ходил в спецкомитетовский садик, где можно оставлять детей на круглосуточный пансион, поскольку родители – служивые, рабочий день нормирован исключительно вращением Земли вокруг оси.

И что ей стрельнуло с ним познакомить? И что стрельнуло на это согласиться? Даже Дятлова не ставлю в известность. Не интересуюсь мнением непосредственного начальника. Очеловечиваюсь. Как собака, которая слишком долго живет с хозяином и понимает с полуслова. Слишком долго живу среди людей. После стольких лет Спецкомитетовского режима. Но, может, Дятлов этого и хотел?

И Медведь.

Не слишком ли много человеческого для дитя патронажа? Или это – кто-то из тех, кто был «наездником» в теле и наряду с кучами мусора оставил нечаянно такую вот драгоценную крупицу чего-то человеческого?

– Привет! – говорю Мишке. Представляюсь.

Мишка сопит и смотрит. Не понимает. Зато его понимаю. Дети впадают в ступор. Они не сообразят как относиться – как к мальчику или как к девочке. Они еще слишком близки к природе.

– Иван… анна… – протягивает Мишка, плод любви сироты из деревни Великая Грязь и залетного москвича, окна светлого кабинета которого выходят на Красную площадь, а на стене бок о бок висят портреты Ленина и Брижит Бардо.

– Иванна, – определяет Нася, застегивая тугую пуговку шубки, в которой Мишка похож на медвежонка. Нахлобучивает пятнистую шапку с резинкой, чтобы плотнее прилегала к ушам. Варежки тоже на резинках.

Главное – не сюсюкать. Мишка – взрослый. Да и не умею сюсюкать. А ведь не исключалось подобным обзавестись. Поначалу – визжащим и пачкающим пеленки, потом – вышагивающим за ручку с мамой, выпрашивая то ситро, то мороженое (в трескучий мороз!), то шоколадку, какие щедро дают на паёк всем спецкомитетчикам. Шкаф ими забит.

Тема детей неисчерпаема, как электрон.

– Не мамкай! – Нася дергает Мишку, словно калейдоскоп – раздраженное встряхивание должно изменить предмет канючинья с мороженого на «гусиные лапки». – Олух царя небесного! – Мишка спотыкается и валится в снег. – Нюни не распускай!

Смотрю как Нася изображает маму. Роль выходит скверно. Ей, конечно, проще представить, что такое ребенок и детство, но она и сама еще ребенок. Больше похожа на сестру, которой повесили прицепом малолетку. Мол, не пойдешь гулять, если не возьмешь братика с собой. Вот и таскается хвостиком.

Куда идти с ребенком? В «Детский мир». Там машинки, мячики, куклы, кубики, солдатики, самолетики. Мишку очаровывает юла. И калейдоскоп. Раскошеливаюсь. Понимаю, что для этого и привели. Даже не столько Мишка, сколько Нася. Не нарочно. Как-то получилось.

– С прицепом замуж не выйдешь, – вздыхает Нася.

– Сдай в детский дом, – предлагаю. – Можно похлопотать, если хочешь… – Нася смотрит так, что осекаюсь. – Ты чего?

Кусает губки, потом качает головой – ничего. Вот дела, сама завела. Будто аборт нельзя было сделать. Или из роддома не забирать.

– Нет в тебе родительского инстинкта, – говорит Нася. – Пошли на танцы.

Мишка остается в детском саду.

В спецкомитетовском клубе музыка. Стою столбом и ничего не понимаю. Зачем? К чему? Что это вообще означает? Насю не приглашают, поэтому сцепляемся и толкаемся среди других пар.

– Весело, да? – Глаза блестят, румянец во все щеки. – Танцуй! Танцуй! Чего же?

Потом:

– В такого и влюбиться не грех…

В буфете замечаю Дятлова. За столиком, рука покоится на плече дамы. Сидит спиной, но стоит бросить неосторожный взгляд, как поворачивает голову. Слегка кивает и освобождает от обязанности встать по стойке смирно и щелкнуть каблуками.

Сюда бы Медведя, думаю и глотаю ситро. Шипучее. И в нос бьет.

А ведь о нем почти не вспоминаю. О том, кого приручили.

А кто приручает меня?

Нася из деревни Великая Грязь.

– Подтверждаете, что это ваш человек? – Голос милиционера, который представился как лейтенант Медведев, раздражающе скрипуч. Хочется смазать его луженую глотку. – Если принимаете дело на себя, я умываю руки. Слышащий да услышит. Мне глухарей достаточно.

Дятлов еще раз дергает дверцу трансформаторной будки с предостерегающей надписью «Не влезай – убьёт!» и черепом, сквозь глазницу пробитого молнией. На этот раз отмычка срабатывает, он отшатывается, ибо внутри чудится медвежья морда, но морок рассеивается, оставляя мешанину проводов и стоек. Поддон усеивают окурки и горелые спички.

Он массирует веки и поворачивается к Медведеву.

– Не кипятись, лейтенант, – Дятлов старается говорить мягко, но бессонная ночь дает знать. С корабля на бал, бля. С задания на труп. Хочется по-детски спросить: почему именно я? Это когда еще веришь в злонамеренность взрослых и не прозреваешь злонамеренность мира. Никто не мечтает стать дерьмовозом, но, почему-то, дерьмовозы всегда находятся. – Почему сразу глухарь?

– Интуиция, майор, – Медведев растер тыльной стороной ладони помятое, словно выброшенная газета, лицо. – Я глухаря, можно сказать, за километр чую. Все обставлено так, будто пострадавший… как его?

– Лейтенант Иван Иванович Иванов, – подсказывает Дятлов.

– Да хоть Сергей Сергеевич Сергеев, – вновь поморщился Медведев и принялся растирать затылок. Колючки щетины заскрипели. – Но допустим. Так вот, все обставлено так, будто вышеуказанный Иван Иванович Иванов… – и милиционер сухим протокольным языком изложил суть дела, хоть бери ручку и записывай. Положение тела. Обстоятельства обнаружения. Характер ран. Содержимое карманов. Цвет склер. И тэдэ, и тэпэ. После чего таким же скрипучим голосом резюмировал: – Только все это чушь, майор, я и без медэксперта вижу.

Он присел над телом, поманил пальцем, и Дятлов присаживается рядом.

– А сейчас я тебе без всякого медэксперта скажу и без всякого протоколА, потому как в протоколА ни один здравомыслящий следак подобного не напишет. Вот, гляди, – палец, упакованный в перчатку, ткнул в рану. С противным хлюпаньем погрузился в плоть. Вонь уплотнилась. Медведев скривился, покосился на Дятлова. – Закаленный ты, майор, я думал у вас одна синекура, не то, что у нас. Молодежная стройка, комсомольцы, – кого-то передразнил, – а такие трупаки случаются, я тебе доложу, хоть сейчас на выставку достижений народного хозяйства.