Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Иван нащупал стул и сел.

– Что с вами? – над Братовым озабоченно склонилась Миранда. – Вы знали Ивана Ивановича?

– Это мой… мой… мой отец, – с трудом проговорил Иван. – Родители не жили вместе… я с матерью… и вот…

– Вы сын Наймухина? – Козырев недобро прищурился. – Вот так оборот… Миранда, тебе здесь не место. Уходи немедленно.

Все вокруг плыло, в глазах темнело. Сердце ухало молотом. Братов вспотел так, будто лежал в мокром. Да и воняло – болотом. Откуда в стерильной лаборатории такие запахи?

– Папа, не делай ему ничего! Ты обещал! – отчаянный крик Миранды.

– Вам плохо, батенька? Ай-ай-ай, зачем так надрываться? Нужно отдыхать, дорогой товарищ. Это архиважно – вовремя отдыхать! – Картавый голос назойливо пробивался сквозь дремоту.

Братов шевельнулся и ощутил боль во всем теле. Открыл глаза. Надо же, задремал. Низкое дождливое небо казалось на расстоянии вытянутой руки. Словно кто-то подвесил над головой вонючую тряпку, ту самую, какой моют полы в бараке, а заодно и отхожее место.

– В свое время, батенька, я написал, что электрон – неисчерпаем. Представляете? Сморозил такую глупость на свою плешь. И вот, понимаете, результат! Оппортунизм! Меньшевизм чистейшей воды! Из искры, дьявол ее побери, разгорелось пламя! Сейчас потеплеет. Вы, батенька, вставайте, поднимайтесь, неровен час детскую болезнь левизны схватите. Тут вам не Шушенское, тут вам Мокрушенское, хи-хи.

Человечек с хитрым прищуром, бородкой клинышком и лысиной возился около костерка. Костерок отчаянно чадил, но человек упрямо дул на кое-как уложенные веточки. Удивительно, что там хоть что-то тлело.

– Где я? – пробормотал Иван и поморщился. Ощупал отчаянно гудящую голову и обнаружил на затылке огромную шишку.

– На лесоповале, батенька, на лесоповале, – человек чихнул, да так крепко, что из костерка взметнулось облако пепла и осело на его огромной лысине. – Ничто так не стимулирует творческую активность, как труд на благо пролетариата. Кондратий Хват это доходчиво объясняет. Архидоходчиво! Ну, батенька, отдохнули? Пора и за бревнышко браться, будь оно неладно. Знал бы я к чему эти бревнышки приведут, разве позволил себя фотографировать? Нет, батенька, нет, в мои-то годы! Мне, батенька, не бревнышки таскать, а что поспокойнее – мандаты в каптерке выписывать… гм… да…

Бревно оказалось неподъемным. И мокрым. И скользким. Его сразу же хотелось сбросить с плеча обратно на землю, но оно словно прилипло к телу, впилось бугристой корой, сучками, остатками веток, от которых одуряюще пахло еловой смолой. Батенька, как прозвал человечка Иван, семенил рядом, не делая попыток помочь, но продолжая безостановочно болтать:

– Хват и говорит – поступило распоряжение из Главного управления лагерей сделать нашу «шарашку» ответственной за разработку и производство вечных двигателей. Представляете, батенька? Вечных! Двигателей! ГОЭРЛО какое-то. Я ему осторожно намекаю, мол, шаг вперед, два шага назад, таких двигателей быть не может, потому как противоречат материализму и эмпириокритицизму. А он мне – сомневаетесь во всесильности марксистского учения, гражданин зэка? Не вы ли про неисчерпаемость электрона писали? Дался ему этот электрон! Что только в пылу полемики с товарищем Малиновским не напишешь! А он продолжает – берите пример, гражданин, с народного академика Трофима Денисовича Лысенко, который с порога отмел реакционно-буржуазный вейсманизм-морганизм и принял на вооружение передовое мичуринское учение. Так что же, мол, мы? Арбузы на березах в Заполярье выращивать научились, а вечного двигателя создать не можем? Не пойдет, не пойдет! Вот и думайте как нам реорганизовать рабкрин и учиться коммунизму настоящим образом!

Иван со стоном сбросил бревно в кучу и поразился – неужели он столько перетаскал? Утерся и побрел за следующим. Батенька плелся следом и продолжал бубнить про вечный двигатель, неисчерпаемость электрона, мичуринскую генетику, про империализм как высшую стадию развитого социализма, но сил вслушиваться не хватало. От усталости начались видения. А за что еще принять сидящую на очередном бревне огромную птицу с головой прекрасной девушки? Тоже мне Сирин… Птица с жалостью смотрела на него, по куриному поводя изящной головкой из стороны в сторону.

– Брысь, – сказал Иван и ухватился за бревно.

– Я вас прошу, не тратьте столько сил, – проклекотала птица.

Вряд ли птица существовала где-то, помимо его воображения. Хотя, что там батенька толковал? Мичуринская генетика? Почему бы кур таких не вывести? Кура – птица глупая, клюет плохо. А с такой головой ей ума прибавится. И клевать не придется – вон рот какой. И губища.

Фердинандов остервенело дернул бревно.

Калибан шевельнулся, застонал. Пальцы судорожно сжались.

– О. Голова. Моя.

– Похмельем люди называют последствия того, что пил ты, бедный Калибан, – раздался голос.

– Опять. Ты. Здесь. Прислужник. Каннибалов, – Калибан возился в грязи, пытаясь подняться. – Пошел. Прочь. Я. Говорить. Хочу. Нормально.

– Забыл ты, Калибан, что племя, в котором ты родился, вообще не знало языков, лишь силой мысли себя с другим связуя.

– Я. Не. Забыл. Прошло. Воздействие. Того. Напитка. Забвение. Блаженное. Мне. Подарившее.

Калибан встал на четвереньки, неловко подогнул под себя ногу и плюхнулся на зад. Ощупал рукой затылок.

– Тебя убили те, с кем пил и кого назвал ты человекобогом, – Ариэль опустился ниже, полупрозрачное лицо уплотнилось, копируя физиономию Степанова.

– Но. За. Что? Ты. Лжешь. Я. Жив. Раз. Снова. Лик. Твой. Вижу.

– Ах, Калибан! Ну сколько можно одно и то же в башку твою вбивать! – Ариэль рассмеялся собственной шутке. – Бессмертен ты, пока один на свете существуешь. Континуумом чудо то зовется, но вряд ли ты поймешь его, поэтому прими на веру. Пока ты здесь живешь, ты смерти не найдешь, как, впрочем, и забвенья. Как те чудовища, что издревле по здешнему болоту бродят, пугая тех, кого в друзья себе назначил ты.

Калибан скатал огромный ком грязи и швырнул в Ариэля, но ком беспрепятственно прошёл сквозь полупрозрачный лик. Полные губы Ариэля под усиками сложились в презрительную усмешку.

– Готов. Я. Жизнь. Отдать. Чтоб. Только. Говорить. Нормально.

– Ах, Калибан! Опять желаешь прозой изъясняться? Чтоб ругань мерзкая из уст лилась? Ну, нет, уволь, не зря я был Великим Бардом в том будущем, откуда Просперо столь опрометчиво меня извлек. В моем присутствии ближайшем вы будете высоким слогом говорить, что Калибан, Миранда, Просперо, а также люди, которых я сюда призвал и погрузил в иллюзии. Уж такова моя природа. Как равно то, что не могу вреда я людям приносить, хотя иначе мне свободы не видать.