Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Бесполезно, – кряхтел Антонов, погружая в вагонетку очередной камень.

– Хоть бы пайку не срезали, – беспокоился Севастьянов, опуская кирку на большой валун.

Работали Антонов и Севастьянов спустя рукава, абы как, без энтузиазма и огонька. У Гиндина давно руки чесались пожаловаться на них начальнику Сельгонлага майору госбезопасности Кондратию Хвату, человеку суровому, скорому на расправы, но справедливому.

– Давайте, братцы, еще кусочек, – увещевал пока по-хорошему Арон Маркович, но кирка Севастьянова опускалась на камень с такой ленцой, что даже искр не высекала. Антонов и вовсе снял рукавицы и утирал ими лицо, всем видом показывая насколько уморился непосильным трудом.

– Зэка шестнадцать двадцать три! – рявкнул возникший словно ниоткуда, впрочем, как они всегда и делали, вертухай, и Гиндин не сразу понял, что выкликают его. – К начлага бегом арш!

Свирепо залаяли псы, и Арон Маркович посеменил к административному бараку. Стоящий на посту охранник с автоматом на груди, еще новенький, румяный, искрящий теплом и паром, презрительно смотрел на переваливающегося, словно утка, зэка, а когда тот изготовился нырнуть в барак, изловчился и отвесил Гиндину такого пинка, что Арон Маркович всем телом обрушился на дверь, распахнул ее и покатился по истоптанному, воняющему болотом и аммиаком полу.

– Извините… извините… – униженно повторял Гиндин, тяжело поднимаясь и вновь оскальзываясь, больно стукаясь коленями. – Меня вызвали… понимаете… вызвали…

Майор госбезопасности Кондратий Хват брезгливо двумя пальцами держал мятую-перемятую бумажку и щурил глаза, разбирая бледный след химического карандаша, похожий на мушиный помет. Гиндину внезапно стало стыдно, что не нашел ничего получше для памятной записки, как он именовал ее про себя. Куда более звучное и правильное наименование – меморандум – казалось неуместным. Но слов из песни не выкинешь – меморандум и есть меморандум. Бывший главный инженер крупнейших строек первых ударных пятилеток Советского Союза, когда, согласно бессмертным словам товарища Сталина, первой стране рабочих и крестьян предстояло за десять лет пробежать тот путь, который капитализм одолел за сто, иначе нас сомнут, Арон Маркович понимал толк в меморандумах.

Хват, между тем, дочитал написанное, разжал пальцы, и бумага спланировала на совершенно пустой стол.

– Что ж ты ею жопу себе не подтер? – вежливо спросил майор. – Хотя, у тебя в башке столько дерьма, что именно это ты и сделал. Не фигурально, но метафорически. Компренде?

– Но, – несколько оторопело ответил Гиндин. И усугубил: – Но компренде, товарищ начальник Сельгонлага.

Хват ласково улыбнулся:

– Твои товарищи, зэка шестнадцать двадцать три, в овраге лошадь доедают. А здесь только граждане и временно пораженные в гражданских правах, то есть не совсем граждане.

– Виноват, то… гражданин начальник, – силы говорить иссякли, горло от волнение пересохло, звуки в нем застревали. Хват наклонился и пододвинул ему поднос с графином и стаканом. Вода была мутной, отвратной на вид и на вкус, но Арон Маркович заставил себя сделать несколько глотков.

– Давай, зэка, рассказывай, – зевнул майор. – Рассказывай, как на духу, что за дерьмо на имя Иосифа Виссарионовича настрочил. А настрочил такое, у лагерной цензуры мозги набекрень встали. Как? Как?

– Утопию, – пробормотал Арон Маркович. – Проект идеального государства, гражданин начальник. Устроил бы я в этом государстве иначе все, чем принято у нас. В нем принцип основной – чем больше власти, тем сильнее поражения в правах. Не только прав гражданских, но и материальных. Начальник цеха должен получать гораздо меньше, чем рабочий, и жить не в изолированной квартире, а коммуналке. Директор должен меньше получать, чем начальник цеха, а семье его в бараки перебраться. И так от низа и до верха. В том числе в партийной иерархии. Чем выше по стезе партийной человек продвинется, тем меньше у него возможностей использовать себе на пользу власть, что народ ему доверил, – у Арона Марковича опять пересохло в горле, и он схватил стакан. Хват не возражал, слушал внимательно, прищурив глаза. Золото погон ослепительно сверкало в солнечных лучах, прорывающихся сквозь пелену облаков.

– Те же, кто к высшему госаппарату управления принадлежит, тех должно тройкой к лагерям приговорить. Лет десять без права переписки. Там член Совмина работать должен наравне с зэка, но при этом исполнять обязанность, что на него возложена была – министерством руководить, прорабатывать народнохозяйственные планы, заседания проводить и принимать решения. В свободное от искупительного труда время, конечно. И будет то сродни монашеской аскезе. Без мистики, конечно, без опиума для народа. Бремя долга государственного, понимаете? С низов пирамиды государства, до верхов ее, невзирая ни на что. Социализм освободил человека от собственности частной, даровал свободу жить, творить, дышать, теперь же коммунизму должно последний сделать шаг – свободу человеку дать от власти над другими, ближними и дальними ему…

В дверь осторожно постучались, затем внутрь посунулась кудрявая головка секретарши:

– Товарищ Гиндин, Президиум Совета министров собрался в полном составе, только вас ждут… ой, извините, товарищ Хват… но Арона Марковича ждут в пятом бараке… сегодня обширная повестка. Товарищ Берия лично просил…

Хват махнул рукой:

– В следующий раз договорим.

– Отрава, – сказал Тренкулов и еще раз вожделенно принюхался к котелку, в котором плескалась прозрачная жидкость из найденной цистерны. – Как пить дать, отрава!

– Спирт отравой быть не может, – веско возразил Степанов, отобрал у Тренкулова котелок и совсем было собрался приложиться к нему вытянутыми в трубочку губами, но артист больших и малых жанров схватил его за руку:

– Постой! А если ослепнешь? У нас, эта-а, такое на гастролях случилось, понимаешь? Трубы горели, хоть одеколон туда заливай. Вот и нашли на соседней стройке спиритус вини. Да еще на махорке настоянный, представляешь? Утром, взыть, просыпаюсь, лежу на полу и на ножку стола смотрю, а она такая, будто ее бобры грызли, грызли, да не догрызли. Еще чуть, и стол бы того… упал. Ножка – нахрен!

– И? – Степанов шевельнул все так же сложенными трубочкой губами.

– Я и думаю – откуда у нас бобры? Эта-а, долго думал, пока бамс! – не понял – у меня весь рот опилками забит, епта. Так мне еще повезло. Может, того, опилки, которых наглотался. Они из меня, меня, мама дорогая, потом месяц выходили, всю задницу занозили. Но, эта-а, они меня спасли. Других – нет. Кто ослеп, кто оглох, кому совсем не повезло – к бабам вкус, того, потерян. Представляешь, что, эта-а, для артиста баб любить перестать? Эта-ж, как профнепригодность, ага…